Автор этого рассказа-воспоминания, написанного более 15 лет назад, Хайсерова Севиль Ремзиевна ушла из жизни 25 июня 2020 г.
18 мая 1944 года их семья вместе со всем народом была насильственно выслана из Крыма и оказалась в Марийской АССР, где пробыла до августа 1945 года. Затем полвека, до октября 1995 года, она прожила в Самарканде.
В 1995 году Хайсерова Севиль Ремзиевна, её муж Бекиров Рустем Эшрефович, их сыновья Сервер, Эльдар и Руслан вернулись в Крым.
Хайсерова Севиль Ремзиевна жила в Симферополе на ул. Вели Ибраимова № 21.
***
Как у нас отняли родину
Пишу, как могу о том, что помню. Я, Хайсерова Севиль, родилась в Ялте 17 июля 1934 года. До войны мы жили на ул. Свердлова, недалеко от Морского вокзала. Когда началась война, мы перебрались в селение Айвасиль, в дом родителей моего отца. Там жила бабушка с двумя дочерьми и внуком. К моменту выселения народа отец был призван в Трудовую Армию и находился в г. Рыбинск Ярославской обл. РСФСР.
Мне было чуть меньше десяти лет, но я очень хорошо помню ночь 17 мая 1944 года. Перед рассветом в комнате бабушки послышался шум, мужские голоса, плач внука, которому не было и трёх лет. Зажёгся свет. Мы с мамой уроженкой селения Кореиз Ирих Сальге быстро встали. Через некоторое время к нам в комнату вошли двое военных, которые попросили документы и стали записывать всех членов семьи. Они заявили: «Даём вам 15 минут на сборы. Берите с собой еду на три дня и быстро выходите». Мы растерялись. Время было тяжёлое, продуктов не было. Мама растерянная бегала от шкафа к столу, не зная, что взять. Мы заплакали от страха. В соседней комнате плакали бабушка и сёстры отца. Мы с мамой от растерянности не двигались. Тогда один из военных, вытащив из кобуры пистолет, стал кричать: «Быстро выходите!».
Выходя, я сняла с вешалки мамину шубу, взяла какой-то узелок с вещами, лежавший на стуле возле дверей. У мамы в руках была сумка с документами. Мы все вышли из дома и направились в сопровождении конвоя на сборный пункт – это была большая поляна возле кладбища. Находясь на улице, мы поняли, что выселяют весь Айвасиль – людей выводили из домов; у некоторых в руках сумки, мешки, чемоданы, узелки (кому попались военные подобрее, разрешили взять вещи, сообщив о выселении из Крыма).
Утром 18 мая стали подъезжать грузовые машины. Мама с тётей подошли к одному офицеру и сказали о том, что ничего не взяли из вещей, попросив разрешения вернуться и взять что-нибудь. Он посоветовал найти военных, которые нас вывели из дому и вместе с ними подойти к нему. Они так и сделали, а затем, получив разрешение, быстро пошли домой. Как потом они рассказали, по пути к дому через опустевшее село их охватил ужас. Ни единой человеческой души вокруг. Выли собаки, мычали в хлевах коровы, блеяли овцы и козы, встревоженно кудахтали куры… Мама с тётей, добежав до дома, зашли туда и увидели результаты первого погрома, учинённого военными. Все шкафы были открыты. Вещи валялись на полу, постели перевёрнуты. Они побоялись войти в свой дом. Тётя взяла узелок с вещами, лежавший рядом с дверью, а мама в шкафу на балконе взяла большую железную коробку с мукой… Они спешили, боясь, что все уедут без них.
Нас посадили в грузовые машины. Мы плакали из-за того, что мама с тётей еще не вернулись. И вот, наконец, мы увидели их, бегущих к нам. Они успели. Нас повезли на железнодорожный вокзал. На вокзале было очень много людей: тех, кого выселяли, и тех вооружённых, кто выселял, выполняя приказ Государственного Комитета Обороны. Помню шум, крики, плач женщин и детей.
Всех мужчин, которые не были на фронте, ещё в апреле и начале мая забрали в Трудовую Армию.
Товарные вагоны стали заполнять людьми. Не помню, сколько было человек в нашем вагоне. Помню страшную тесноту, людей, лежавших на нарах и на полу. Ехали долго. Люди начали болеть. Очень хорошо помню картину: около останавливавшегося эшелона люди пытались разводить маленькие костры, чтобы приготовить пищу. Перед остановкой поезд замедлял ход,люди прыгали на ходу, зажигали костры, чтобы вскипятить воду в чайнике или котелке, испечь лепёшку, сварить крупу. Стоянки были короткими. Поезд начинал медленно двигаться. Все хватали то, что готовили на огне, бросали в вагоны, сами поспешно запрыгивали. Успевали не все и не всегда. Если в вагоне кто-то умирал, снимали с поезда. Что дальше было с усопшими, никто не знал.
Наконец нас высадили в какой-то степи. Снова суматоха, крики, шум. Подъехали грузовые машины. Всем велели погрузить вещи и, построив в колонну, повели строем через город к Волге. По обе стороны от нас шли солдаты с винтовками. Толпы мальчишек бежали за нами. Некоторые стреляли из рогаток. Иногда до нас доносилось : «Предателей ведут…». Наконец вышли к берегу. Вещи, которые привезли на машинах, были свалены в кучу. Трудно было найти свои. Кое-чего из погруженного в машины в куче не оказалось.
На берегу нас ждала большая грузовая баржа, в которую нас посадили. Буксир потащил эту огромную лодку вверх по реке. Мы плыли не видя берегов, поскольку баржа была очень глубокая. Наш путь занял несколько дней. Часто, как из ведра, лил дождь. Помню, как люди прятались от холодного дождя, держа над головой клеёнки, корытца, тазы, кастрюли. Но это мало помогало. Промокали до нитки.
Как-то, сидя на дне баржи, мы услышали крики. Узнали скоро, что одна женщина, отчаявшись, бросила в воду сына, а затем прыгнула сама. Но быстро спустили шлюпки и спасли обоих.
Помню и другой случай. У одной женщины умер грудной ребёнок. Она, прижав его к груди, плакала. С трудом отняли и передали кому-то на берегу, чтобы похоронили…
Затем нас повезли по железной дороге. По пути людей в разных местах высаживали. Нас выгрузили последними, зачитав фамилии и приказав приготовиться к выходу. Помню номер вагона — № 29.
Мы оказались в посёлке Козюково Марийской АССР. Лил сильный дождь. Нас ждали подводы, запряжённые лошадьми. Вещи велели погрузить на подводы, а самим идти пешком. И люди, и лошади вязли в грязи. Наконец-то пришли к месту спецпоселения – участку № 4, представлявшему собой два ряда деревянных бараков с подобием улочки между ними. Стали размещать людей по баракам. Было очень тесно. Не забыть тучи комаров, которые залетали в нос, уши, глаза и кусали беспощадно. Отмахивались от них ветками. В бараках жгли сухой навоз, чтобы как-то разогнать насекомых — кровопийц, но больше страдали сами от едкого дыма.
Через некоторое время часть людей, и нас в том числе, переселили на участок № 118, где условия были ещё хуже. Бараки стояли не в ряд, а были разбросаны по всему участку. До нас там жили заключённые, которых куда-то вывезли. Бараки были страшно грязными и вонючими. Трудно поверить, но по стенам вереницей ползли, копошились вши, которых было так много! От их укусов люди сильно мучались. Начались инфекционные болезни – чесотка, сыпной тиф. Медработников и медикаментов не было и в помине. Заболевших с высокой температурой отправляли в изолятор, где не было никакой медицинской помощи. Кому суждено – выживали. Многие умирали. Хоронили в лесу.
Я тоже заболела тифом. Меня, как и остальных заболевших, постригли наголо (этим лечение и ограничивалось). Много людей умерло от простуды. Мне посчастливилось пережить всё это.
Люди были истощённые, голодные. В день давали на каждого ребёнка и подростка по 200 грамм мокрого чёрного хлеба, а на каждого работающего по 500 граммов. Этот маленький чёрный комок надо было делить хотя бы на два раза, но не получалось, пока весь не съедали, не могли остановиться. Ещё на человека давали большой половник борща или супа – дневной паёк. Столовая находилась на участке № 4. У нас в бараке был один эмалированный чайник, один на всех. По очереди ходили в столовую, где каждый получал порцию на свою семью. В столовую шли по узкой лесной тропинке. Зимой было очень тяжело идти по сугробам. Голод косил всех, особенно зимой. Летом спасались как могли: собирались по несколько человек и шли есть ягоды в лесу. Иногда люди терялись. Тогда ходили целым отрядом на поиски. Дети собирались группами и шли на участок № 4, где около столовой была свалена картофельная кожура, которую собирали, мыли и пекли на горевшей буржуйке. Из ячменной шелухи лепили и пекли лепёшки. Когда шелуха застревала в горле, начинался кашель. На завтрак пили подсоленную воду. Соль была большим дефицитом.
Летом в лесу было много чёрных ядовитых гадюк, а зимой к баракам подходили волки, медведи-шатуны. Ночью боялись выходить из бараков, а дверь завязывали толстой верёвкой. По утру на снегу оставались следы звериных лап.
Зимой в бараках было холодно. Голодные и слабые женщины, дети, старики не могли из лесу принести дрова. Печку топили не всегда. Мы с мамой укрывались её шубой…
Режим на участке был строгий. Помню случай, когда несколько женщин, в том числе и моя мама, решили пойти через лес в соседнюю деревню, чтобы поменять вещи на продукты. Комендант, узнав об этом, послал вдогонку солдат, которые вернули женщин назад. Их на ночь заперли в отдельном бараке, отобрав вещи. Утром вещи возвратили, но предупредили, чтобы больше в деревню не ходили, пригрозив наказанием.
Но голод был сильнее страха. Люди умудрялись тайком уходить и обменивать вещи на продукты, чтобы покормить детей.
Женщины работали на лесопилке: валили деревья, чистили кору, из которой делали мочалки. Работа была тяжёлая – всё время в воде. Никогда не забуду болезнь, мучения и смерть моей бабушки: у неё на спине, на позвоночнике открылась большая рана, которая становилась всё больше. Лечить было нечем. Промывали тёплой водой. Лежать на спине она не могла. Её можно было спасти, если бы оказали вовремя медицинскую помощь. Бабушка умерла мучительной смертью. Её похоронили в лесу, где за короткое время образовалось большое кладбище…
Многие соотечественники, хоть как-то придя в себя, начали искать родных и близких: кто-то попал на Урал, кто, как мы, в Заволжье, большинство — в Среднюю Азию.
Родственники мамы — уроженки Кореиза – попали в Самаркандскую область, в глухой кишлак. Некоторые из родных жили в Джартепе, Табаксовхозе, Ургуте. Кто сумел, перебирался в Самарканд.
Наши родные из Узбекистана написали одной женщине из Айвасиля, попавшей на Урал, и пытались через неё узнать о нашем месте нахождения. Письмо дошло до одной из односельчанок отца, жившей на нашем участке № 118, которая сообщила нам адрес родных. Так мы связались с родными, которым сообщили о себе. Через некоторое время пришёл вызов. Сестёр отца посчитали отдельной семьёй и не отпустили с нами. Оставив их и могилу бабушки, мы с мамой двинулись в путь – в Самарканд. Отправляя нас, комендант объяснил, что до города далеко, чтобы мы шли прямо по лесной тропинке, ориентируясь по телефонным проводам, а в деревнях просились на ночлег. Мы вышли в путь. Вид у нас был страшный: худые, измождённые, лысые, одетые в изношенные одежды. Никто не хотел нас пускать, боялись, что занесём инфекционную болезнь.
Мы шли по лесам три дня. Босиком по земле, по воде. Дойдя к сумеркам до одной деревни, где нас никто не пустил на ночлег, мы зашли в маленький барак. Это оказалась какая-то конторка, в которой стоял письменный стол. Мы зашли, постелили одеяло под столом и легли. Укрыться было нечем. Мамину шубу, перед тем, как уходить, распороли. Из подкладки сшили маме платье, а из ватина – мне подобие костюмчика. Ещё у нас была пара калош на двоих. Утром встали рано и ушли. От сырости ноги мёрзли. От долгого пути – опухали. Снова стало темнеть, а деревни не было. Мы испугались, что придётся ночевать в лесу, но вдруг издалёка послышались голоса, пение. Мы, измождённые, еле доползли до них. Это была группа молодых людей, возвращавшихся с сенокоса. Они вывели нас из леса. В деревне мы стучали в разные двери, но никто нас не пустил. Наконец, в одном доме сжалились над нами и пустили переночевать в маленьком коридорчике, рядом с грязной обувью. Утром, поблагодарив за гостеприимство, мы пошли дальше. Долго ещё шли по лесу, пока не вышли в город с деревянными бараками, украшенными узорами. Долго блуждали в поисках комендатуры. Стало темнеть. Мы зашли в заброшенный дом, в котором окна и двери были открыты настежь. В помещении в ряд стояли кровати, на которых были грязные и полные клопов и вшей постели. Посреди комнаты стоял большой овальный старинный стол, на который мы постелили своё одеяло. Почти неделю мы ночевали в этой комнате при открытых окнах и дверях.
Мы с трудом получили пропуск и продуктовые карточки. Из-за большой очереди билеты на пароход приобрели через неделю. Пароход из Юрино до Казани отправлялся в 12 часов ночи. Лил дождь, было холодно. Мы с трудом дошли до пристани, но сесть на пароход было невозможно: толпы народа, толкотня, брань и шум. Вещи передают через головы. Наконец толпа подхватила нас и, миновав мостик, мы оказались на пароходе. Мы стояли на палубе под проливным дождём. Потом нашли уголок и сели … Сколько дней плыли не помню. Наконец приплыли в Казань, где надо было купить билеты на поезд. Долго искали вокзал. Нашли. Трудно описать, что мы там увидели. Возле каждой билетной кассы кричащие и бранящиеся толпы. Вокруг снуют воры. Наши маленькие котомки порезали ножом, но взять ничего не смогли – мы почуяли. В помещении вокзала места не было. Несколько дней жили на улице, где тоже было полно народу.
Каждый день рано утром мама занимала очередь за билетами. Когда касса открывалась, начиналась суматоха и её голодную и больную выталкивали, выдавливали из очереди. Мы поняли, что сами в кассе билетов никогда не достанем. Одна женщина, увидев наши мытарства, посоветовала попробовать взять билеты через комнату матери и ребёнка. Но туда впускали с детьми до 8 лет, а мне было уже одиннадцать. Мы подошли к женщине, занимавшейся приобретением билетов в детский вагон, которая сжалилась над нами. Через пару дней у нас были билеты в детский вагон № 8. В вагоне было много маленьких детей, которые шумели и плакали. Пока мы искали свои места, от нас все шарахались, отталкивали от себя, принимая за заразных больных. Наконец мы разместились, съели по кусочку ржаного хлеба (больше ничего не было). Пытались заснуть, думая об одеяле и еде, ёжась от холода.
Время было тяжёлое. Война только закончилась. Железные дороги были переполнены: ехали солдаты, раненные, платформы с боевой техникой. Ехали с пересадками. На каждой остановке заставляли проходить санобработку. В баню попасть было невозможно из-за нескончаемых очередей. Однажды, не дождавшись пассажирского, мы решили продолжить путь в товарном эшелоне. Спросили у машиниста и стрелочника о маршруте состава и узнали, что он «едет в Среднюю Азию сегодня, но не скоро». Нас посадили в пустой вагон, через некоторое время туда же села подозрительного вида группа ребят и девушек. Мы боялись, но не вышли. Мама, не выдержав того, как я мучаюсь от голода, узнав у молодёжи, что рядом базар, взяла кружку и ушла в поисках молока или кефира. Только мама скрылась из виду, как поезд тронулся с места и поехал. Я хотела спрыгнуть, но ребята сказали: «Девочка, не прыгай, разобьёшься».
Меня охватил ужас. Я думала, что мама останется в этом чужом городе (кажется назывался Арысь), я уеду одна и беспомощная, и мы больше никогда не увидимся. Но произошло чудо, поезд замедлил ход и остановился. Я подошла к двери и выглянула. Издалека бежала мама, размахивая руками и плача. Она споткнулась о рельсы и упала, уронив кружку. С трудом поднялась и, прихрамывая, подошла к вагону. Ребята протянули руки и помогли ей забраться в вагон. Мама прижалась ко мне. Мы долго плакали… Когда позже мимо прошел стрелочник, у него спросили о причине такого движения состава. Он ответил, что эшелон переходил с одного пути на другой.
Мы ещё долго сидели в вагоне, пока эшелон тронулся в путь. Мы с мамой под стук колёс мечтали о скорой встрече с родственниками, отцом. Я вспоминала заволжские леса, бараки, оставшихся там соотечественников, своих тётушек. Место, где мы жили, называлось Вяткой, Мне запомнились названия Козюково, Волжск, Юрино, Йошкар-Ола…
И вот, наконец, мы в Ташкенте, Пришлось переночевать на вокзале, а утром сели в поезд и отправились в Самарканд. По пути мы размышляли: неужели мы выжили и скоро встретимся с родными?!
И вот объявили: «Станция Самарканд». Радостные мы вышли из вагона; узнали, как доехать до завода «Красный двигатель», недалеко от которого жили наши родственники. Доехали до места на узкоколейке и стали искать, где живут наши родные. Вдруг мама увидела свою родственницу Ирих Шефику, которая и привела нас куда надо. Издалека мы увидели у ворот мамину сестру Земине, которая на улице вытряхивала дорожки. Рядом с ней стояла её дочь Линара. Увидев нас, она закричала: «Ана, Сальге кельди!». Так, в середине августа 1945 года, началась наша жизнь в Узбекистане, где пришлось прожить пятьдесят лет.
Сколько было разговоров с отцом, родственниками! Мы рассказывали и плакали, но это были слёзы радости. Родные рассказали нам, как их выселяли, как они жили в далёких и чужих кишлаках. Отец рассказал, как он добирался до Самарканда и сразу начал нас искать.
Приближалось 1 сентября, надо было определять меня в школу. До выселения я два года училась в татарской школе в Айвасиле. После выселения ни о какой школе не было и речи – было потеряно три года. Документов у меня не было и меня определили в первый класс русской школы № 30, которая находилась на пересечении улицы Ленина и Маркса. Я ходила в школу с двоюродной сестрой Линарой, которой было 8 лет. Бабушка сшила нам сумки из хлопчатобумажной ткани – получились тряпочные портфели. Уральские мучения напоминали о себе – у мамы и меня болели ноги, ныли кости. Бабушка лечила компрессом из водки. Отец, как и многие, мучался от малярии: он похудел и пожелтел. Мы жили на первом этаже двухэтажного саманного дома; на втором этаже жили хозяева. Потолок у нас был обит бумагой, над которой был слой соломы. По бумаге вверху порой ползали толстые серые змеи, а во дворе было много скорпионов. Вокруг дома – голые поля. После дождя толстый слой пыли превращался в толщу грязи.
Прошло какое-то время, и выселенным крымским татарам стали предоставлять земельные участки на окраинах города и пустырях. Давали ссуду на строительство, достать стройматериалы было очень тяжело. Но наши соотечественники, несмотря на трудности, строились. Мы начинали с нуля, без денег. Стол, кровати, стулья смастерили из досок.
В школе я училась хорошо – до седьмого класса была отличницей, но чувствовала себя униженной. На меня показывали пальцем и дразнили второгодницей. Среди моих ровесниц — крымских татарок- было много таких переростков. Тогда обучение в школе было раздельное: школы для девочек и для мальчиков.
Уже в начальной школе мы проходили трудовое воспитание. В спортзале сваливали в кучу нечищенный хлопок – курак. Ученицы садились вокруг и чистили. Учительница рассказывала урок, Ученики читали стихи, рассказы. Время проходило быстро и с пользой. С седьмого класса ездили на уборку хлопка.
Родители устроились на работу и жизнь начала налаживаться.
Поскольку на заводах и фабриках Самарканда не хватало рабочих рук, председатель завкома «Красного двигателя» Велиулла Муртазаев (муж маминой сестры – Земине) ездил по кишлакам и перевозил всех желающих соотечественников в город, устраивал на работу. С его помощью очень много людей выбрались из глуши и стали работать на заводах «Красный двигатель», «Кинап», консервном заводе «Серп и молот», на фабриках «Имени 8 марта», шелкоткацкой, обувной.
Велиулла Муртазаев участвовал в обороне Севастополя. Их корабль разбомбили. Он, раненый, несколько часов держался на воде, пока его не подобрала шлюпка. Долго лечился в госпитале. После операции одна нога стала чуть короче, и он первое время ходил на костылях, а затем с палочкой. В период оккупации его жена – моя тётя Земине — с двумя дочерьми была в эвакуации, где умерла её старшая дочь Ление. Младшая сестра мамы – Дляра – в начале войны и в оккупации была партизанкой-разведчицей, а затем была эвакуирована в тыл. После освобождения Крыма они, в апреле 1944 года, вернулись в Крым. Велиулла Муртазаев был назначен секретарём Бахчисарайского райкома партии, а Дляра Ирих – секретарём Алуштинского райкома комсомола. Когда наступило 18 мая, их тоже выселили. У мамы был родной брат – Энвер, который был призван в армию до войны. Началась война, и он попал на фронт. На все запросы в течение многих лет был ответ: «Без вести пропавший».
Всю войну бабушка и дедушка ждали возвращения детей. Когда оккупанты забирали последнего барашка, он не хотел отдавать. Они стали бить его плеткой по пальцам и силой забрали. После того у дедушки почернели ногти, стали нарывать пальцы. Он заболел, сник и умер в Кореизе ещё до освобождения Крыма…
Проложу рассказ о жизни на высылке. Электричества не было, уроки делали при свете коптилки. В комнате стояла железная печка. Дом строили все вместе: отец месил глину кетменём и ногами, формовал киприч – сырец, который высушивался на солнце; мы все ногами месили глину с саманом, мы с мамой заполняли вёдра и цепляли их на крюк, отец тянул полные вёдра наверх и заливал крышу. Тогда строить капитально не было возможности. Постепенно пристраивали кухню и коридор, заменяли маленькие окна большими. Позже стены подняли выше и сделали крышу, покрытую шифером.
Когда мне исполнилось 16 лет (в 1950 году) меня вызвали в комендатуру. В кабинет я зашла с мамой. Мне долго читали наставления, а под конец предупредили, что за самовольный выход за пределы города меня надолго посадят в тюрьму. Мне выдали справку для получения паспорта, и мы с мамой ушли домой. Слово «тюрьма» меня расстроило (точнее унизило). Со слезами на глазах я задавала себе вопрос: «За что?». Дома меня успокаивали и говорили, что когда-нибудь с нас снимут это клеймо. Итак, я каждый месяц ходила в комендатуру, чтобы подтвердить, что я на месте и никуда не делась.
Вскоре из заволжских лесов выбрались и приехали в Самарканд сёстры отца – Шефика и Шание с сыном. Третья сестра отца – Урие – была выслана из Кызылташа и попала в Беговат. Её муж – Ибраимов Рустем – был на фронте, дошёл до Берлина. После окончания войны он узнал, что весь наш народ выслали. Долго скитался пока не нашёл нас в Самарканде. Как только приехал, его тут же поставили на учёт в спецкомендатуру, а на фронте доверяли возить генерала. Я очень хорошо запомнила эпизод, когда он снял свои награды — ордена и медали – спрятал их. Затем присел, обхватил голову руками и молча плакал. Дядя Рустем, добившись разрешения, поехал за женой в Беговат, а её к тому времени отправили в Таджикистан, где она жила в землянке. Найдя жену там, Рустем Ибраимов перевёз её в Самарканд.
В те годы по школам ходила комиссия, отбиравшая переростков и второгодников и устраивала их на курсы, в училища. После окончания седьмого класса ко мне подошла наша классная руководитель и сказала: «Севиль, нам удалось тебя отстоять. Все учителя, завуч и директор объяснили комиссии, что переросток не по своей вине, что ты очень дисциплинирована и учишься на отлично. Таких учеников мы не отдаём… Будешь учиться до десятого класса».
В 1955 году я закончила школу и сдала документы в Ташкентский педагогический институт на факультет иностранных языков. Тщательно готовилась и поступила. В Ташкенте нашла квартиру недалеко от института и все пять лет учёбы жила там. Для прописки надо было встать на учёт в спецкомендатуре, которая находилась на Чиланзаре, в греческом посёлке. Ежемесячно, до апреля 1956 года, я отмечалась в комендатуре. Всё время учёбы студенты привлекались к работе на хлопковых полях: на прополку, чеканку, сбор хлопка. Были годы, когда убирали хлопок под снегом, до Нового года.
В 1957 г. дядя Велиулла Муртазаев с семьёй собрался съездить в Крым. Я поехала с ними. Через Красноводск и Кавказ мы доехали до Сочи, а оттуда на теплоходе – до Ялты. Сколько было слёз, когда мы услышали: «Наш теплоход приближается к всесоюзной здравнице – Ялте». По телу пробежали мурашки. Я думала: «Неужели увижу мой родной город, где я родилась и жила; увижу Айвасиль и Кореиз, где родились отец и мать?!».
Мы нашли квартиру. Хозяйка взяла наши паспорта и понесла их в милицию на регистрацию. Паспорта оставались в милиции до нашего отъезда. Мы обошли все памятные для нас места. Когда я оказалась в Айвасиле, первое, что спросила у тех, кто жил в нашем доме – не сохранился ли альбом с фотографиями. Но, конечно, получила отрицательный ответ: «У нас ничего нет из довоенных вещей. До нас здесь жили другие люди». Поэтому я сегодня не могу показать моим внукам фотографии их прадедушек и прабабушек, родственников.
В Дерекое я встретила подружку Валю, с которой жили по-соседству в Ялте. Она рассказала: «После того, как всех вас вывезли, к каждому дому подъезжала машина. Из домов выносили вещи и грузили на машины. Лёгкие вещи помогали выносить даже школьники. Увезли неизвестно куда…».
Мы ходили по родным местам, стараясь запомнить увиденное и сохранить в памяти на будущее. Тяжело было расставаться с родной землёй, но пора было возвращаться. Вернулись в ссыльный край, и снова будни – учёба в институте, который закончила в 1960 году. По направлению приехала на работу в Самарканд. Устроилась на работу в средней школе № 10, где проработала учителем до пенсии.
В 1960 году вышла замуж за уроженца Бахчисарая Бекирова Рустема Эшрефовича. В Самарканде родились наши сыновья Сервер, Эльдар и Руслан.
Хочу сказать несколько слов из воспоминаний родственников мужа. Они в результате выселения оказались в Самаркандской области, на станции Зиадин. От голода и дизентерии умерли бабушка по матери и её сын Сервер. Сына Мансура отдали в детдом, там он и пропал. Дочь Фатма попала в психлечебницу, откуда сбежала, а куда – неизвестно. Другая дочь Шефика долго лежала в больнице, мучалась от водянки. Это типичная история для спецпоселенцев.
Общеизвестно, что только в первые полтора года после выселения погибла почти половина народа.
В Узбекистане к высланным поначалу относились настороженно, но поняв, кто такие крымские татары, коренные жители Узбекистана оценили их, много полезного переняв у нашего народа.
Помню конец 1950-х — начало 1960-х годов. Инициативные группы Национального движения проводили активную работу среди соотечественников, собирали подписи, посылали представителей народа в Москву, устраивали собрания и митинги. Многих членов инициативных групп устрашали, судили и сажали в тюрьмы. Но борьба за возвращение на родину, за восстановление прав народа продолжалась. Одним из активных участников Национального движения был муж моей тёти Земине Велиулла Муртазаев, семья которого в начале 1970-х переехала поближе к Крыму, в Краснодар.
В конце 1980-х — начале 1990-х начался массовый выезд соотечественников из Средней Азии в Крым. В ссыльном крае резко упали цены на дома. Даже в городах большие красивые дома продавались за бесценок, а в Крыму на эти деньги можно было купить только маленькие старые домики в селах. Страшный удар нанесён был народу, когда заморозили вклады на сберкнижках. Многие откладывали всю жизнь. И всё это в одночасье было украдено самым разбойничьим образом у миллионов людей по всей стране. Особенно тяжело пришлось крымским татарам, возвращавшимся тогда на родину в Крым.
Мои родители и родители мужа умерли в Узбекистане, не дождавшись долгожданного возвращения на родину. В конце 1991 года мы продали дом родителей и сильно прогорели. Вся торговля ушла в подполье, ничего не продавалось, на всех магазинах, складах и ларьках были замки. А в эфире по радио и телевидению звучали призывы: «Кладите деньги на сберегательные книжки!» Мы так и сделали. В начале 1992 года все вклады обесценились, точнее, были украдены у граждан.
26 апреля 1995 года произошло ещё одно несчастье. Через наш двор протекал широкий арык из Самаркандского сельского района до Лимонадного. От сильного ливня арык вышел из берегов затопил весь двор, залил подвал, размыл стены дома, которые рухнули в подвал вместе с крышей. Вся мебель сломалась, посуда разбилась, книги смешались с чёрной грязью. Часть вещей унесло водой. Вода очень быстро поднималась во дворе. Мы спрятались в доме и услышали сильный шум – это трескались стены, которые стали отделяться от потолка. Я успела взять папку с документами и прыгнуть на терраску. Оглянулась и увидела, как дом опустился в подвал. Муж мой – Рустем – увидев, как плывут во дворе проигрыватель и музыкальные колонки (вещи сына), прыгнул за ними в воду и застрял в глине. Не мог вытащить ноги, а вода всё прибывала. Сделав рывок, он вытащил ноги из ила, в котором осталась обувь, и босиком выбежал из опасного места.
Мы остались без денег и средств к существованию. Нас часто навещала комиссия из горисполкома, райисполкома, госстраха и квартального комитета. Составляли акты, писали протоколы, обещали помочь материально и восстановить дом, компенсировать убытки. Но всё осталось на словах, на бумаге. Так прошло лето. Мы поняли, что ждать помощи не от кого. Впереди зима. За гроши продали уцелевшую часть дома и в конце октября 1995 года выехали в Крым, в Симферополь.
Большая часть моей сознательной жизни прошла в ссыльном краю – в Узбекистане. Я с теплотой вспоминаю многих людей, которые прошли через мою жизнь в течение полувека. Там и в моей памяти остались молодость, пора зрелости.
Скоро нас – представителей поколения, чьё детство было расколото войной и выселением с родной земли – не станет: мы все, каждый своей чередой уйдём из этой жизни. Благодарю Всевышнего – я не только вернулась в Крым, но и увидела, как обустраиваются мои сыновья. Здесь родились двое моих внуков, дети среднего сына Эльдара – Сальге и Асан. Почти четыре года назад умер мой муж – Рустем Бекиров. Из-за пережитого в те страшные годы я почти не могу ходить, не могу спокойно поехать и походить по родным местам: Ялте, Айвасилю и Кореизу.
Обращаюсь к своим ровесникам, ныне бабушкам и дедушкам: «Пишите, записывайте свои воспоминания о довоенном детстве, годах войны, о выселении, обо всём пережитом на чужбине. Пусть дети и внуки знают, через какие унижения прошли мы и наши родители, как мы мечтали, стремились вернуться в родной Крым. Пусть они знают цену нашей Отчизне, за которую многие наши соотечественники десятилетиями боролись на высылке, подвергаясь репрессиям и тяжелейшим испытаниям…».
Севиль Хайсерова
г. Симферополь, мкр-н Акмечеть
2005 г.