В начале 1956 года произошло событие, которое всколыхнуло всю страну: ХХ съезд КПСС, доклад Н.С. Хрущева о культе личности. Во все местные парторганы были направлены красные книжицы с подробным изложением этого доклада и материал, на основе которого идеологические работники должны были провести разъяснительную работу. Реакция на доклад, на решения съезда была неоднозначной.

Я оказался среди тех, кто был направлен для разъяснения итогов съезда. С первых же дней моего пребывания в Новоалександровском районе почувствовал, что люди — это были в основном казаки — не верят всему тому, о чем я говорю, ссылаясь на факты, на доклад Никиты Хрущева. Своими впечатлениями я поделился с секретарем райкома партии Николаем Веретенниковым и услышал от него:

— Михаил, я тебе по-дружески скажу: мы не знаем сами, что делать. Люди не верят.

Договорились в оставшуюся неделю проводить встречи небольшими группами: в ремонтных мастерских, на фермах, в бригадах. Так я и поступил. Это был правильный шаг. Люди стали проявлять интерес, задавали вопросы, удивлялись — как же так, не может быть?!

На одной из встреч я сказал:

— Но вы же все знаете. И в вашем районе многие безвинные люди были подвергнуты репрессиям в 1930-х годах. Фамилии? Вы их знаете. Часть из них погибли, другие многие годы находились в местах заключения.

Одна из женщин, оправдывая Сталина и репрессии, сказала:

— Это наши слезы отлились всем тем, кто нас насильно загонял в колхозы и вообще притеснял народ. Сталин тут ни при чем.

Информация, поступавшая в это время с мест в Центр, заставила скорректировать оценки деятельности Сталина: в «верхах», кто интуитивно, кто вполне осознанно, поняли, что критика Сталина — это критика самой системы, угроза ее существованию. И самое главное — люди начали спрашивать власти предержащие: а где же вы все были?

Спустя много лет, встречаясь с Юрием Владимировичем Андроповым во время его отдыха на Кавказе, мы заговорили о Венгрии, о событиях 1956 года. И он поделился одним воспоминанием. Сразу после ХХ съезда его, как посла СССР в Венгрии, неожиданно пригласил на охоту тогдашний венгерский лидер Матиас Ракоши. И в разговоре наедине (Ракоши владел русским) он сказал:

— То, что вы натворили на своем съезде (имел в виду ХХ съезд), — это беда. И я еще не знаю, во что это выльется и у вас, и у нас.

В обстановке непонимания, сложившейся в стране, руководство КПСС начало давать «обратный ход»: в перепечатанной «Правдой» статье из китайской газеты «Жэньминь жибао» говорилось, что Сталин «выражал волю народа и был выдающимся борцом за марксизм-ленинизм».

В конце июня вышло постановление ЦК «О преодолении культа личности и его последствий», в котором отмечалась «преданность Сталина марксизму-ленинизму» и утверждалось, что никакой «культ» не мог изменить «природы нашего общественного строя».

Сейчас нередко раздаются голоса, пишутся статьи и книги об ошибках Н.С. Хрущева. Они были, но я думаю, заслуги его настолько значительны, что они перевешивают его ошибки. Он положил начало борьбе со сталинизмом, настойчиво продвигал политику мирного сосуществования, осуществил реабилитацию миллионов невинно репрессированных людей, отменил сталинские решения о выселении в Сибирь целых народов. Сосланы были карачаевцы, балкарцы, ингуши, чеченцы, калмыки, крымские татары.

Я непосредственно был включен в процесс восстановления некоторых регионов, прежде всего, конечно, на территории Ставропольского края. Это касалось карачаевцев. Они вернулись на те земли, на которых раньше проживали. Это было очень непросто, потому что свободных территорий, особенно свободного жилья, не было. Надо было все создавать заново, обустраивать людей. Для того чтобы решить эту проблему, расширили территорию Карачаево-Черкесии. Государство выделило каждой семье деньги для строительства дома, приобретения других материалов для обустройства быта.

Словом, ХХ съезд положил начало переоценке и внутренней, и внешней политики, осмыслению исторических фактов, но шел этот процесс противоречиво и очень болезненно.

Если при Хрущеве в той или иной форме, так или иначе продолжалась борьба с последствиями культа личности, то при Брежневе началась его реанимация, складывалась идеология постсталинизма. Сталина снова начали возвеличивать. И хотя под влиянием ХХ съезда партии сформировалось поколение шестидесятников, которому принадлежат особые заслуги в развитии нашего общества, сам процесс обновления, демократизации, выхода на новую политику затормозился.

В такой атмосфере, характерной в полной мере и для Ставрополья, началась моя политическая деятельность. Между прочим, в последние годы, выступая в массовых аудиториях, я не раз говорил, что моя общественно-политическая деятельность на самом деле началась еще в 1948 году, когда я вместе с другими, окончившими восьмой класс в разных селах моего Красногвардейского района, для завершения среднего образования приехал в райцентр. Средняя школа, куда я приехал продолжать учебу, размещалась в здании бывшей гимназии. Это была большая школа. Обучалось в ней более 1000 человек. Она была на хорошем счету.

На комсомольском собрании надо было избрать секретаря комсомола. Каждая из семи групп, приехавших в районную школу, выдвинула своего кандидата. От привольненской группы выдвинули меня.

Собрание решило: пусть каждый член «великолепной семерки» выскажется. Выступавшие что-то говорили — кто в шутку, кто всерьез. Дошла очередь до меня. Я тоже что-то сказал, не помню что. Стал садиться, а из-под меня убрали стул. Со всего маха я грохнулся на пол. А зал взорвался от смеха. Потом тайным голосованием меня избрали секретарем комсомольской организации. Вот так началась моя общественная деятельность. С тех пор я всем советую: не надо бросаться в панику, когда споткнулся или упал. Надо подниматься, делать выводы и идти дальше. Жизнь подтвердила правоту такого подхода. Но это все впереди!

…В Ставрополе моя жизнь после ХХ съезда стала быстро меняться. В августе 1956 года я был избран первым секретарем Ставропольского городского комитета комсомола. За прошедший год мы с Раисой познакомились со многими, такими же, как мы, молодыми людьми. Но все же я был новым человеком в краевом центре, и мое избрание было неожиданностью даже для меня самого, не говоря уж о других.

Самой большой новостью для нас с Раисой стала ее беременность. Смешались радостное ожидание и большая тревога. Перед нами сразу встал вопрос: как быть? Раиса в Ставрополе чувствовала себя хорошо. И мы решились: будет рожать. Забот у меня прибавилось.

Мы жили без элементарных удобств: воду надо было брать из колонки на улице, колоть дрова, таскать уголь из подвала. Я запрещал Раисе заниматься тяжелой работой и делал все сам по вечерам. Дом, в котором мы жили, был недалеко от центра. Но не так просто было добраться до этого центра: дом располагался под горой. Одно падение при подъеме в гору, а еще хуже — при спуске с этой горы могло плохо закончиться для Раисы. Тогда я подумал: все-таки хорошо, что теперь работаю в городе и у меня нет командировок. Работа, конечно, забирала много времени. Тем не менее я теперь мог значительно больше уделять внимания Раисе.

…Самой острой проблемой в те годы было отсутствие работы. Молодые люди — и комсомольцы и некомсомольцы, — шли с просьбами в горком. Комсомольские комитеты превратились в «биржу труда» для молодежи. На наши обращения по поводу трудоустройства, откровенно говоря, мало кто реагировал. Часто приходилось слышать: «Со всей душой, но никаких возможностей». Тогда мы начали собирать информацию о рабочих местах. Оказалось, что они все же появляются, но распределяются втихаря, за определенную мзду. Я стал думать над тем, как заставить хозяйственную и партийную бюрократию считаться с комсомолом города. Выход нашли в создании «Отряда легкой кавалерии» по опыту комсомольцев первых лет советской власти. Это была общественная инициатива для контроля со стороны молодежи за тем, что происходит в городе. Естественно, в рамках закона, без присвоения чужих функций. Действенным средством стала газета «Не проходите мимо». Рейды «Легкой кавалерии» сопровождались фотографированием и публикацией в газете о всякого рода безобразиях в самых различных сферах жизни. Газета вывешивалась в центре города, на пересечении улиц. Никто не хотел попасть в нашу газету. И руководители начали искать «дружбу» с горкомом комсомола.

Но последовали и угрозы со стороны бюрократии. При разных обстоятельствах нас упрекали в том, что мы не занимаемся прямым делом комсомола — воспитанием, организацией отдыха молодежи (которая как раз именно от безделья и нарушала общественный порядок): на улицах города, в парке, в общественных местах хозяйничают-де хулиганы, а комсомол бездействует. Надо было и здесь что-то делать. Тогда и родилась идея создать дискуссионный клуб при горкоме комсомола. Позднее, в 60-е годы, подобные клубы и «устные журналы» появились во многих городах. Но когда мы вместе с заведующим кафедрой пединститута Илларионом Анисимовичем Руденко взялись за создание такого клуба у себя в Ставрополе, это во всяком случае для нашего края, было новшеством неслыханным. И на него прореагировала не только молодежь, но вся думающая часть населения города. Стоило нам только поставить щит, на котором предлагалась тема диспута «Поговорим о вкусах», как реакция последовала незамедлительная. Бдительные граждане звонили в горком партии: «В самом центре… Какой-то щит… Явная провокация!»

Первая дискуссия превзошла все ожидания. Спорили живо, задиристо, порой не жалея голосовых связок. Встречи в клубе следовали одна за другой. Интерес к нашим дискуссиям нарастал. Люди приходили и сидели в проходах, на ступеньках. Пришлось искать более вместительное помещение. Им стал Клуб милиции.

Я председательствовал на всех заседаниях клуба. Одно из них особенно мне запомнилось. Оно было посвящено культуре. Затрагивались разные аспекты проблемы. И вот какой-то молодой парень, ужасно волнуясь, стал говорить о культуре при социализме. О том, что культура — это прежде всего сам человек со всей его многовековой историей, а мы сводим ее лишь к одной форме — к идеологии. И то, что нам вбивают через идеологию в головы, искажает само понятие культуры.

Это было из ряда вон. Руденко и я бросились «защищать социализм», доказывать, что именно социализм унаследовал и воспринял все богатство духовного наследия человечества, что он открыл дорогу к культуре миллионам. Приводили множество других аргументов, в истинности которых мы действительно были убеждены. Зал все это слушал с большим напряжением. Наш «идейный противник» был не очень опытен в публичных дискуссиях и по молодости многого еще не знал, да и не мог знать в силу закрытости страны и тотального контроля, который осуществляла партия. В общем, «победа» осталась за нами.

В тот момент больше всего меня беспокоило, как бы не прикрыли дискуссионный клуб, которым мы все так дорожили. Для думающей молодежи города наш клуб стал излюбленным местом встреч. Подобные дискуссии стали устраивать в студенческих и заводских коллективах. Расширялся круг обсуждавшихся проблем. Формально у комсомола не было права заниматься этим, но мы исходили из нашего понимания ответственности перед обществом. Хотя партийный глаз неусыпно, днем и ночью, наблюдал, что происходит среди молодежи и чем мы — комсомольские комитеты — заняты, мы искали и находили способы заставить считаться с нами.

…Новый, 1957 год мы с Раисой встретили дома. Горком комсомола вместе с отделом народного образования, студенческими комитетами подготовили и провели немало праздничных вечеров, концертов, гуляний. А мы ждали с нетерпением и тревогой рождения ребенка. Это должно было произойти в ближайшие дни. 5 января мы пошли в гости к нашим знакомым, там у Раисы начались схватки… После нескольких дней пребывания Раисы в роддоме я приехал с цветами, чтобы забрать ее с дочкой домой. Я был счастлив: теперь мы — семья. Но как была счастлива Раиса! Наши переживания — обойдется ли все нормально? — остались позади. Начиналась новая жизнь, новые переживания — многие оттого, что мы были не готовы к этой новой жизни.

Я попросил свою мать приехать к нам на несколько дней. Вспоминаю, как первый раз она купала нашу дочку. Нам казалось, что бабушка действует слишком решительно, что так нельзя. И мы, особенно Рая, бегали вокруг ванночки. Хотя понятно, что нам не надо было мешать человеку, который знал, как это все делать. Побыв у нас неделю, мать уехала в Привольное.

А Раиса вскоре должна была возвращаться на работу: жить на одну мою зарплату мы не могли. Надо было срочно находить няню. Нашли ее с помощью знакомых в пригородном селе. Ох, как трудно было Раисе! Чтобы покормить ребенка, надо было бежать домой среди дня и оставить грудное молоко на последующие кормления. Никакого детского питания не было и в помине: все изобретали сами. Нам недоставало всего. Мы по-настоящему бедствовали.

Наши коллеги по комсомолу, насмотревшись на все наши заботы, решительно настояли перед властями о выделении нам жилья. И вскоре мы получили две комнатки в так называемом «административно-жилом» доме.

…Жизнь в коммуналке хорошо знакома москвичам, жителям больших городов, но не только им. В нашей коммуналке жили с семьями: газосварщик, отставной полковник, механик швейной фабрики, холостяк-алкоголик со своей матерью, четыре женщины-одиночки, и у каждого — своя жизнь. Уникальный мир, где переплеталось все — и раздражение, и даже злость от тесноты, неустроенности, и искренняя взаимопомощь. В общем, это и был советский коллективизм: дружили, ссорились, выясняли отношения, мирились, вместе отмечали дни рождения, праздники, нередко вечерами играли в домино.

Три года мы прожили в этой своей квартирке. А потом получили отдельную двухкомнатную квартиру в 38 кв. метров, с кухней 12 кв. метров, а еще с ванной, туалетом и коридором. Это было событие!

…В это же время происходили и другие перемены: я стал вторым секретарем крайкома комсомола, а Раису приняли преподавателем на кафедру философии медицинского института. Мы буквально разрывались, а страдала от этого в первую очередь наша дочка. Забирали ее домой вечером. Иногда, возвращаясь поздно с работы, я заставал Раису в слезах: ей завтра надо читать лекцию, а она никак не может успокоить и уложить Иришу спать. Бывало, ее задерживали на собрании в институте, а дочка тем временем — в детском саду. Когда Раиса опаздывала, Иришка ревела. И никто не мог ее успокоить. Раиса, бегом добираясь до детского сада, заставала расплющенный нос на стекле двери и размокшее от слез лицо. Это выбивало ее окончательно из колеи. Я старался как можно больше помочь Раисе. Но не всегда это у меня получалось, потому что я опять, снова и снова был в поездках, в командировках.

1958 год оказался богатым на события. Ставропольцы сдали государству 102 млн. пудов зерна, в основном пшеницы. Ставропольский край был награжден орденом Ленина.

Для вручения краю награды в октябре приехал Никита Хрущев. Тогда я впервые имел возможность увидеть Никиту Сергеевича. Он произвел на меня впечатление открытого человека. Я отметил его демократичность, желание идти на контакты со всеми. Потом я был на съезде и имел возможность наблюдать за Хрущевым, и впечатления у меня о нем были весьма позитивные. Позже я много узнал о Н.С. Хрущеве, в том числе и плохого.

«Стиль Хрущева» создавал своего рода эталон, и многие руководители рангом пониже старались подражать ему.

Беда в том, что, будучи подражанием, да еще при общей низкой культуре, такой лидерский стиль приобретал часто вульгарные формы. Непосредственность и народность выливались порой в откровенное хамство, не говоря уже о сквернословии и пьянстве.

После разгрома «антипартийной группы» в 1958 году Булганин был освобожден с постов председателя Совмина, члена Президиума ЦК КПСС и «сослан» к нам на Ставрополье председателем краевого совнархоза. Встретили его ставропольцы хорошо. По утрам, когда Булганин приезжал на работу, у здания совнархоза часто собиралась толпа — иногда до нескольких сот человек. Такая ситуация приводила в бешенство секретаря крайкома Лебедева, лебезившего перед Хрущевым.

— Заигрываешь с народом? — кричал он с трибуны краевого собрания партактива Булганину. — Ты что, приехал сюда демократию разводить?

Лебедев буквально третировал его, не оставляя без внимания малейший промах, а потом решил снять с поста председателя совнархоза и направить директором небольшого завода. Только вмешательство самого Хрущева спасло Булганина от этого «перемещения».

Погубила Лебедева безоглядная ретивость. В конце 1958 года, когда эйфория от первых успехов сельского хозяйства окончательно вскружила Хрущеву голову, он публично провозгласил задачу догнать и перегнать США по производству животноводческих продуктов на душу населения. Никита Сергеевич не скрывал от партийных руководителей, что ждет результатов быстрых и ощутимых. А поскольку задача эта была абсолютно нереальной, он тем самым независимо от субъективных намерений стимулировал прямое очковтирательство.

Как и многие другие, я разделял ожидания, которые пробудились в нашем обществе после ХХ съезда. Но я видел, что перемены идут с большим трудом.

Михаил ГОРБАЧЕВ, президент СССР

Источник: http://www.ng.ru