Этот материал прислал мне еще в 2009 году Валерий Калабугин, гражданин Эстонии, человек смешанного происхождения, переводчик и антикоммунист. Мы знакомы уже 20 лет. Это выступление завзятого антикоммуниста Владимира Буковского на каком-то собрании в Болгарии. По-моему, актуально, прочитайте сами.

Буковский, как честный человек, говорит то, что на самом деле думает, не приспосабливаясь ни к левым, что понятно, ни, что интересно, к правым, Западу, который его в свое время просто спас.

Надир Бекиров,

президент Международного фонда
исследований и поддержки коренных народов Крыма

Владимир Буковский про «новую левизну»

А вы знаете, для меня самыми удивительными были события и развитие в мире, наступившие сразу с концом Советского Союза. То, что Советский Союз рухнет — и рухнет неизбежно, — мы все знали. Мой приятель Андрей Амальрик написал еще в 1969-м году книгу под названием «Просуществует ли Советский Союз до 1984-го года?».

Конечно, он не имел в виду календарный 84-й год — он имел в виду Оруэлла, но почти угадал, с разницей в два-три года. И сценарий, который он там описывает, в общем тоже оказался верный — это распад по национальным составляющим, по республикам, т.е. прогноз его был вполне реалистичен и для нас он был общим: это не было только мнение Андрея, это была наша общая точка зрения, он просто умел хорошо формулировать, излагать, аргументировать, так что крушение Советского Союза для меня никак неожиданностью не было.

Я тоже еще и книжку успел издать в 1989-90 году на Западе, где подробно объясняю, почему Советский Союз должен рухнуть и коммунизм должен рухнуть. Книжка успеха не имела совершенно — по забавной причине: во Франции она вышла в 1989-м, кажется, году, и все сказали: «Ну, это он хватил! Ну как? Советский Союз только набирает силу теперь с перестройкой, с гласностью, а он его хоронит… Да нет — он слишком увлекся!» А в Германии она вышла в 1991-м году, и все сказали: «Ну и что, ну он рухнул уже, ну и что теперь, что же об этом писать!»

Так же книга как бы успеха не имела ни там, ни здесь — поскольку трудно было угадать, в какой момент ее где публиковать. Так что эти события — вот те двадцатилетия, которых мы сейчас в этом году все отмечаем, — они для большинства из нас неожиданностью не были.

А вот то, что наступило за этим, было в большой степени неожиданностью для многих.

А что же наступило? А вот вместо того, чтобы произошло какое-то в мире осознание этого страшного феномена XX века, уникального совершенно в истории человечества, погубившего сотни миллионов людей во всем мире, осознание, какая-то попытка философского, что ли, осознания этого явления, попытка сделать какие-то выводы, понять причину, как такое могло произойти с нами, вполне цивилизованными людьми, — вот этого ничего не произошло.

Более того, произошли вещи какие-то совершенно нелогичные: ну, казалось бы, по окончании Второй мировой войны, с крушением нацизма, политический спектр в мире сдвинулся влево (ну, допустим, это еще как-то можно понять, фашизм-нацизм отождествляется с правой идеологией — вполне несправедливо, но это другой разговор), значит, реакция населения, общественного мнения вела в левую сторону, ну допустим… Но вот рухнул коммунизм — и, казалось бы, политические настроения должны сдвинуться вправо — ничего подобного не произошло.

Во всем мире в 1992-93-94 годы, во всей Европе, к власти начинают приходить левые политики, левые партии — то есть происходит опять сдвиг влево, что уже мне никак логически не объяснишь. Более того, все надежды 1989-го года (а надежды были очень широкие!) никак не оправдались. Коммунизм остался в мире, Фукуяма мог считать, что это конец истории, но история так не считала — остались и Китай, и Куба, и Вьетнам, и Северная Корея.

В самих бывших коммунистических странах этот процесс тоже никак не зашел далеко: на самом деле произошедшие изменения были скорее косметическими, скорее внешними (т.е. одни персоналии ушли, другие пришли) — не менее произошедших из коммунистического истеблишмента. Страны эти не свободны, а оказались сильно опутаны оставшейся номенклатурой.

Но что самое удивительное для меня — это был Запад. Это же… этот же момент — он совпадает с появлением новых утопических идеологий на Западе. Вот если говорить о моменте, когда появилась политкорректность на Западе, это я вам точно могу определить: она как явление международное появилась в 1990-е годы — в начале 1990-х годов.

Как некий феномен, как некое движение, аберрация, он существовал и раньше. Моя первая встреча с этим явлением была в Калифорнии, когда я работал в Стэнфордском университете: — 1983-й, наверно… 1984-й год. Я шел к себе в лабораторию, подошел к дверям, а навстречу спускались две девушки. Я открыл дверь — и придержал дверь, как я бы сделал для кого угодно: для мужчины, для женщины, молодого, старого. Простая вежливость. Они на мне посмотрели с полным презрением и сказали мне: «Male chauvinist pig». И я даже не знаю, как на русский перевести это; я думаю, вы достаточно понимаете английский, чтобы понять, что это такое.

Я страшно удивился, не понял, пришел в лабораторию, рассказал ребятам, говорю: «что-то такое…» Они стали хохотать и говорят: «Ну, это знаешь, это у нас тут недалеко университет Беркли, который в простонародье в Калифорнии называется «People’s Republic of Berkeley», потому что там рождаются все леворадикальные течения, идеи, движения, там родилась вся философия студенческой революции 1960-го года, это ведь у них там новое движение феминисток, которые считают, что мы их все угнетаем тем, что обращаемся как к женщине, как с женщинами.

У них даже концепция целая есть — у женщины есть, значит, социальная конструкция, вот если бы все мужчины обращались бы к женщинам как к мужчинам, то и женщины были не женщинами, а мужчинами. Это вот наше обращение с ними такое и создает женщин такими, какие они не есть. И как ни удивительно для ведущего университета США в конце XX века, они даже вели эксперимент (кто им разрешил такой эксперимент? — я удивляюсь): они брали младенцев с нулевого возраста и растили их, воспитывали обоего пола в совершенно одинаковых условиях — та же еда, те же игры, та же одежда одинаковая, вот такой они проводили эксперимент.

Эксперимент этот, разумеется, никаких позитивных результатов им не дал, и результаты — у мальчиков ничего не отвалилось и у девочек ничего не выросло и, в общем, как тянулись мальчики к оружию, а девушки к куклам, так оно и осталось. Эксперимент не удался, но это никак не остановило этих женщин: наоборот, это придало им почему-то еще особое увлечение, особую энергию всему эксперименту.

И вот эта концепция — того, что наше обращение к женщинам, стереотип нашего поведения, он их делает такими, как они есть, а именно жертвами всего мужского населения, — эта концепция, возникшая в недрах университета Беркли, потрясающе быстро распространилась по всему миру. Мои друзья в лаборатории в Стэнфорде могли смеяться над этим в 1984-м году, но буквально через десять лет вот эта концепция — безумная, не имеющая никакого научного основания — стала доминирующей во всем мире, доминирующей.

Во всех университетах были открыты департаменты «gender studies» — я даже не знаю, как это сказать по-русски, «исследования половых отношений», — что можно в этом исследовать, вы меня извините, я как физиолог не понимаю, поскольку половые отношения существуют много миллионов лет и ничего нового в них не произошло, почему это надо исследовать сегодня и что это даст, для меня вопрос большой и это как бы признак академической дисциплины, — но они расплодились невероятно и первым делом они стали исследовать наши грехи. Мужские грехи. Вот мы не так себя тут ведем, не так, вот смотрим на женщин не так…

Появилось огромное количество теорий, в первой очередь языковых — как мы помним из Оруэлла, левые всегда первым делом хотят победить в терминологической войне, — и вот началось: нельзя их называть «Мисс» энд «Миссис», потому как этим мы определяем их супружеский статус, это недопустимо. Появилось невероятное для английского языка «Мизз», которое произнести трудно, но это было только начало.

Пошло дальше: нам сказали, что нельзя говорить «history», потому что это «his story» («мужская история»), надо было говорить «her story» — огромное количество языковых инноваций появилось, нам сказали, что нельзя называть семинар «seminary», потому что это происходит от слова «семя» — нужно говорить «оувари» (это происходит от женской яйцеклетки). А вообще как называть женщин? — занялись эти новые академики большим вопросом: в слове «woman» есть слово «man» — это нельзя, в слове «female» есть слово «male» — это недопустимо, соответственно они придумали новый термин, которым женщин надо называть: wofe — «вуфи» («ву» от «woman » и «фи» от «female»), вот они объединили это два куска чисто женских и, значит, объявили, что мы обязаны теперь их именовать так, а если мы этого не делаем, нам говорят: «Male chauvinist pig»!

Казалось бы, чушь. Вот, казалось бы, много сумасшедших на свете. Я в свое время сидел со многими сумасшедшими и к этому вполне привык; но дело в том что общество сегодняшнее, особенно американское, это общество примитивное. Оно инкорпорирует в себя любую новою дурь и мгновенно делает ее как бы обязательной для всех.

Американское общество — в особенности, но и не только: Европа в неменьшей, может быть, степени общество невероятно конформистское, то есть там надо принимать все то, что кто-то навязывает для успеха. Для того, чтоб быть успешным в своем деле, никаким образом нельзя быть неконформистом. Это такой американский вот шаблон, и поэтому очень быстро он стал распространяться в качестве «обязательного».

Обязательной парадигмой, что было уже удивительно, это вошло в законодательство: скажем, женщины — вот эти феминистские движения — обвинили мужчин в том, что они все, значит, сексисты, что они смотрят на женщину только как на объект секса и, соответственно, вот все, что связано с женщиной и сексом, нужно исключить. Любой флирт между мужчиной и женщиной был назван «опрессивным действием» («действием угнетения»), и поэтому если на рабочем месте вы пошутили со своей сослуживицей, а еще хуже — с подчиненной, беда вам: тут же будет подан на вас в суд иск и вы потеряете работу.

Дальше — больше. Началось! Они же, эти люди, не останавливаются. Утописты вообще никогда не останавливаются, они идут все время дальше и дальше — их единственно что можно пристрелить, а если этого не сделаете, они будут все это развивать дальше и дальше. Пошло, значит — «стереотип мужчины»: мужчина — это угнетатель, стало быть, его нахождение на позициях власти недопустимо, нужно, чтоб были везде женщины. Мужчина — он насильник, он соблазнитель. Началась огромная кампания по поводу child abuse — ну как бы «сексуальная эксплуатация детей» — истерика была невероятной по всей Америке. Я как раз уезжал уже из Америки, перекрестился, думал: «Слава богу, не хочу сюда больше приезжать!..» Целые детские сады закрывались, а персонал обвинялся в том, что они занимаются сексуальным развращением детей, что было полной чушью.

Очень скоро все это выяснилось, в конечном итоге людей этих всех освободили, но они успели посидеть в тюрьме, это нешуточное дело. Началась повальная истерика во всей Америке, пожилые люди с рыданиями вспоминали, как их сексуально развращали в детстве, хотя возраст, о котором они говорили, в памяти не откладывается: человек во взрослом состоянии не может помнить, что с ним было в 2 года или в 3 года, это вранье. Тем не менее, даже члены Конгресса — конгрессмены, сенаторы…

У них начиналась такая (точно как называется в психологии) «фальшивая память» — они вдруг вспоминали, как их, значит, развращали в детстве, а идея за этим стояла очень простая, феминистская: мужчина — хищник по натуре, насильник, развратитель, и ему нельзя давать нигде и никакой позиции власти.

Одновременно началась кампания за то, чтобы было как минимум одинаковое количество женщин на важных позициях, огромную кампанию они вели и за то, чтобы получить право служить в армии. Причем не просто в каких-то вспомогательных должностях, а именно в боевых частях — то есть то, что наиболее неудобно, то есть там, где люди живут в полевых условиях, там, где они раздеваются, где они вместе ходят в душ и так далее — дико неудобно. И, разумеется, через несколько месяцев такой службы эти женщины шли в суд и подавали иск на, значит, «сексуальное приставание» — ну как, ну кто-то посмотрел на них сзади, присвистнул, это уже есть «сексуальное приставание» — «sexual harrassment».

Сегодня, между прочим, в Америке ни один начальник никогда не будет говорить с подчиненной женщиной один на один, никогда. Он будет обязательно приглашать свидетеля, потому что она потом может подать в суд, что он к ней сексуально приставал — и на этом кончится вся его карьера!

Дальше пошло больше: дальше нельзя было сказать вслух, что женщины меньше склонны к определенным профессиям. Например, президент Гарвардского университета на частной встрече сказал, что женщины по какой-то причине мало идут в точные науки и особенно в математику, ну наверно не хотят, сказал он, — это стоило ему работы, против него началась дикая истерическая кампания и он был вынужден подать отставку с поста президента университета. И это повсеместно пошло, пошел террор, это пошел такой 37-й год.

Я помню, в 1991 году я приехал в Соединенные штаты читать лекции (я раз в году, два раза в году ездил с лекциями, деньги зарабатывал по университетам) — и вот новость номер один: в 1991-м году в Европе все понимают: вот-вот рухнет коммунизм, рухнет Советский Союз, все на волоске.

И что же новость номер один в Америке в этот день, в это время, по «Си-Эн-Эн»?

А новость номер один — это история девочки, которую не принимают в бойскауты, вот не принимают злые люди в бойскауты ее, потому как она не «бой», — и что вот надо все переменить, чтобы можно было девочкам поступать в бойскауты. Вот это история номер один! Я там читаю лекцию, объясняю, что происходит в Советском Союзе, какие там глобальные сейчас будут потрясения и еще непонятно, к чему это приведет.

Кончаю лекцию — вопросы, встает какая-то дама, не студенческого вида, явно из профессоров: «Вот скажите, а когда же наконец в советском Политбюро будут женщины?» Я сказал: «Ровно этого им сейчас и не хватает, вот ровно это им сейчас и надо, там, да! Я с вами согласен!»

Это началось… какое-то безумие началось, понимаете? Которое наложилось на уже существовавшее в Америке безумие — у них уже шла очень нездоровая общественная кампания по поводу расового равенства. Она началась вполне здоровой, она началась в конце 1950-1960-х, когда действительно были остатки расизма, особенно на Юге страны — на Севере их никогда не было. И действительно это было неприятно и бессмысленно, и начальная кампания за это равенство — она была вполне оправдана.

Но она, как все кампании такого рода, очень быстро достигнув своей цели, пошла дальше и дошла до абсурда, когда уже стали требовать «позитивной дискриминации», поскольку люди, активисты, участвующие в этой кампании — будучи утопистами — они не верят, что неравенство — это нормальное состояние, что мы рождены неравными. Они верят в то, что равенство можно создать. Это такие, знаете, последователи Руссо, которые верят, что человек — как глина, вот его можно: раз-раз — и слепил, и сделал из него, что надо, да?

И поэтому тот факт, что установившееся равенство расовое в Америке не привело мгновенно к увеличению количества — я не знаю, профессоров, миллионеров? — среди черных, они восприняли как неудачу своей кампании, а не как стимул к тому, чтобы это выравнивать и добиваться не неравенства возможностей, а равенства результатов. Они стали вводить то, что называлось «позитивной дискриминацией» и то, что в конце концов вылилось в квоты — т.е. вот существуют негласные квоты: сколько студентов черных каждый университет должен взять. Этого нигде не будет написано, это нигде не зафиксировано, но все знают, что если этого не будет, их разорвут, их затаскают по судам и никуда от этого не деться.

Квоты на работах — вот частная кампания, вдруг начинается против нее общественный протест: а почему у них в совете директоров только одна женщина? Женщин как минимум половина населения, значит, должно быть не менее 50 процентов. И так далее.

То есть, началась безумная вещь, что людей по цвету кожи или по их половому признаку стали продвигать на те должности и позиции, на которые они в общем-то могли и не претендовать по своим данным.

Дальше — больше: в армии, добившись этого права служить в боевых частях, женщины нашли замечательную лазейку: они шли в армию, служили три месяца, подавали в суд за сексуальное приставание, выигрывали несколько миллионов долларов и уходили. Это был как бы такой замечательный способ разбогатеть за 2-3 года. И на это пошли тысячи женщин. Появилась в американской армии «форма беременного солдата» — я никогда не думал, что я такое увижу! Вот действительно в книжках можете найти — «форма беременного солдата».

Сама по себе идея «беременного солдата» — это противоречие в терминах. Солдат как бы для того и есть, чтобы защищать беременных женщин! Как может быть беременный солдат, это загадка для меня. Тем не менее, есть такая форма.

Дальше — больше: священники. Священник — это авторитетная фигура; нельзя же, чтобы были мужчины священниками! Надо, чтобы были женщины. Началась дикая кампания — в конечном итоге теперь есть женщины-священники, которое довольно быстро переписали библию: сейчас есть новая библия феминистская, где Господь Бог — женщина. Нельзя, чтобы это был мужчина: Господь Бог — это женщина.

У меня есть приятель, внук Черчилля, Уинстон — его мать умерла, но мать у него была Памела Харриман: она долгое время была послом США во Франции и умерла в этой должности, и ей полагались государственные похороны. Поэтому он прилетел в США — и рассказывал потом, что в Арлингтоне, в соборе, куда он пришел, священница командует всем. Он ей говорит: «Мадам, по очень старой традиции в нашей семье на похоронах родителей старший сын должен читать отрывки из семейной Библии. Такая у нас многовековая традиция в семье Черчиллей».

Она взяла его Библию, полистала и сказала: «Нет, это читать нельзя, это неправильная Библия!» Но тут она попала не на того человека! Он все-таки Черчилль. Он на нее посмотрел и сказал: «Мадам, если вам не нравится наша семейная Библия, то пусть я могу и вообще ничего не читать, но на похоронах своей матери я буду читать то, что я считаю нужным, и тогда, когда я это захочу, — если вам это не нравится, я сейчас повернусь и уеду!» Поскольку это были правительственные похороны, священница эта сдалась и он, в общем, все прочел — но подумайте: какая наглость, какое нахальство — говорить сыну умершей матери, что он должен и чего не должен читать по своей семейной Библии. Дошло это до безобразия.

Если бы только это остановилось на феминизме, на расовых отношениях! Нет, это пошло дальше — это пошло дальше во все другие меньшинства. Инвалиды… Инвалиды теперь требуют, чтобы любое здание было приспособлено для того, чтобы инвалид мог туда войти. Хорошо, общественное здание — это я могу понять, в этом есть свой резон, но когда начинается, что есть частные лавочки и им говорят, что если они не приспособят свою лавочку для того, чтобы любой инвалид мог в коляске туда въехать, тогда их закроют, то это уже серьезно: малый бизнес не в состоянии идти на такие затраты. И это только приводит к тому, что закрывается малый бизнес.

Языковые изыскания всех этих «джендер-стадис» дошли до совершенных анекдотов: нам теперь говорят, что нельзя говорить «карлик» — слово «карлик» у нас запрещено!

Надо говорить «vertically challenged» — я не знаю, как по-русски это сказать, кто-нибудь из переводчиков пусть попробует, я как бы, ну, «вертикально»… как это сказать? с «вертикальными проблемами», да вот, и так далее.

Толстый человек — он «с габаритными проблемами»: началась какая-то оруэлльская эпоха, которая в общем-то не смешная, и в итоге нам стали вводить законы — законы, кодифицирующие все это, и не просто идеологические требования некоторых полусумасшедших людей, нет, это теперь законы! Появились законы о так называемой «hate speech» («речь ненависти»), понимаете, которые мне в общем сильно напоминают недоброй памяти 70-ю статью российского уголовного кодекса, по которой я в свое время сидел, потому что дефиниции все расплывчатые — идеологию вообще трудно кодифицировать. Если вы пытаетесь это делать, начинается чепуха.

Даже «hate speech» применимо теперь по отношению ко всем любым проявлениям признания расовых различий или сексуальных ориентаций: вы вообще даже не имеете права признавать этого факта — если вы его публично признаете, вы оказываетесь виновны в совершении преступления, именуемого «hate speech».

Вот вам пример: у нас в Англии в прошлом году, например, отменили любые общественные проявления Рождества — вот запрещено у нас Рождество в общественном проявлении — дома у себя, пожалуйста, празднуй, а вот поставить какие-нибудь спектакли рождественские в публичном месте запрещено, потому что это будет оскорбительно для мусульман.

Английский национальный флаг — в отличие от флага Великобритании — крест Святого Георгия (красный крест на белом фоне) — запрещен!

Почему? А потому, что мусульманам это будет обидно, это будет им напоминать крестовые походы. Любопытно при этом, что сами мусульмане совершенно с этим не согласны, не они требуют этих изменений. У меня недалеко от дома есть пакистанская лавочка, там вполне ортодоксальный мусульманин продает товары, — так вот он специально у себе в витрине выставил этот флаг Святого Георгия, чтобы показать всем своим клиентам: «Я не против, это не я — это ваши левые, белые кретины, они это придумали, я тут не при чем, я ничего не имею ни против Рождества, ни против флага Св. Георгия».

Что это такое? Откуда это все началось? Дошло это теперь до такой цензуры, что, я думаю, Шекспир в наше время жить был не мог, большинство его произведений нельзя ставить теперь. «Венецианский купец» — это антисемитизм, «Отелло» — это расизм, «Укрощение строптивой» — это сексизм, и даже на спектакль «Ромео и Джульетта» у нас одна учительница отказалась вести своих учеников, заявив, что это «омерзительное гетеросексуальное шоу» и вот не поведет она своих студентов туда!

То есть, это уже идет цензура массированная, причем подпираемая уголовным законодательством: за шутку на тему гомосексуализма у нас можно пойти в тюрьму. Во Франции штрафы огромные: вот недавно был случай, когда член, между прочим, национальной ассамблеи пошутил публично по поводу гомосексуализма — и ему присудили штраф, если не ошибаюсь, в 20 000 евро. Но это сейчас штраф, а дальше будут сажать в тюрьму — мы знаем, как эти вещи происходят, видели, как быстро это все эволюционирует в сторону репрессий. Вот что это такое!

Поэтому первый мой вопрос: что это такое? Это просто разрозненные эпизоды, это просто какие-то странные люди, которые крикливо, назойливо выступают и заставляют всех жить по своим бредовым идеям? Нет, это все гораздо сложнее!

Был такой философ Герберт Маркузе из франкфуртской школы — многие из вас наверняка его имя знают, — и вот это его идеи сегодня воплощаются в мире. А идеи его были очень простые — он был марксист-ревизионист, и его несогласие с Марксом состояло лишь в том, что если Маркс считал революционным классом пролетариат, то, по мнению Маркузе, это неверно: пролетариат отмирает, а по-настоящему революционным классом являются всякие меньшинства, отщепенцы, патологические личности, вот они и есть революционный элемент в обществе.

У Маркузе есть работа под названием «Repressive Tolerance» (можете найти ее в интернете) — и в ней он объясняет, что нужно всю патологию объявить нормой, а всю норму объявить патологией, и только тогда, пишет он, мы наконец разрушим буржуазное общество.

Так вот эти люди, эти активисты, которые нам сейчас якобы защищают права меньшинств, права гомосексуалистов, права феминистов, они вовсе не заботятся об этих своих меньшинствах. Они, как Ленин, используют их в качестве инструмента давления и контроля над обществом. И, конечно, вреда и зла они своим меньшинством причинят гораздо больше, чем всем нам.

Уже в Америке жена моего приятеля где-то лет семь назад начала издавать бюллетень «Женщины Америки против феминизма». Начала распространять просто между подругами, а сейчас тираж дорос до двух миллионов. Уже женщины в Америке понимают, что этот «новый феминизм» — против них, он разрушает их жизнь, он не дает им жить свободно, выбирать то, что им нравится, — а навязывает то, что приписывают какие-то активисты.

Так вот мы дело имеем с серьезной идеологией, которая под видом такой, казалось бы безумной, абсурдной вещи, как политкорректность, хочет разрушить наше общество.

Они не заботятся о меньшинствах, они не думают об их правах, для них — чем хуже этим меньшинствам, тем лучше им: тем больше они будут их защищать. Их задача — разрушить наше общество. Это злобная версия марксизма, по сути дела.

Так вот, возвращаясь к тому, с чего я начал: почему же вдруг все это полезло, как из квашни, как из дырявой бочки, с концом коммунизма? Почему же не было обратного движения? А очень просто: к сожалению, нам не дали закончить эту работу. В 1991-м году я ездил в Россию и пытался объяснить всем, кому мог: нам не просто надо покончить с коммунизмом — коммунизм кончится сам, — нам нужно его судить!

Нам нужен Нюрнбергский процесс в Москве, который бы вскрыл все причины, который бы вскрыл все секреты, все преступления и все философские основы этого жуткого явления, уничтожившего десятки миллионов наших соотечественников и сотни миллионов людей во всем мире. Мы обязаны перед историей это сделать. Нам не удалось убедить тогдашние российские власти это сделать.

Во-первых, сама верхушка понимала, что в процессе такого судебного разбирательства они сами потеряют какую-либо возможность оставаться в политике, но больше всего уперся Запад.

Я сам видел пачки телеграмм со всего мира Ельцину, где его уговаривали никоим образом такого суда не проводить, никоим образом не открывать архивов, никоим образом не вскрывать эти преступления. Не только потому, что мир был сильно повязан с Москвой — он был повязан с Москвой гораздо больше, чем мы думали, — но и еще по чисто идеологическим причинам. Как один из них говорит Горбачеву — один из лидеров левых социалистов Запада — в документе, который я видел: «Крах социализма на Востоке приведет к кризису этой идеи на Западе, и мы этого не хотим!»

Вот поэтому все последние годы агонии советского режима Запад помогал удержать эту империю всеми правдами и неправдами, за семь лет одних только денег Горбачеву передали 45 миллионов долларов, которые он никогда не вернул. Ездили лидеры западные, поддерживали его всячески вплоть до 1991-го года; как вы все помните, Буш поехал в Киев и уговаривал украинцев не отделяться, т.е. совершенный уже абсурд, дурь, — тем не менее он считал своим долгом это делать. Весь Запад спасал Советский Союз.

И поэтому, конечно же, когда появилась возможность, когда он рухнул — вопреки всем их усилиям — и когда появилась возможность судить эту систему, разобрать его преступления, вскрыть это все, они встали на дыбы, на Ельцина надавили, и он не решился на это.

А что бы мы сказали в этом суде? Что вскрылось бы для человечества в этом суде? Очень простые вещи: что все мечты интеллигенции (сверх справедливости и равенства) неизбежно кончаются пустыми прилавками, длинными очередями и ГУЛАГом. И ничем другим это кончиться не может! Либо объяснили бы — и это стало бы очевидно даже не очень далеким людям, — что любая утопия невозможна и никогда не осуществится, что она всегда приводит к ГУЛАГу, потому что никогда утописты не признают своего поражения.

Вот что было надо: как Нюрнбергский процесс в Германии в свое время привел к дискредитации идеи расизма, идеи евгеники и так далее, так процесс в Москве должен был дискредитировать все идеи коллективизма, социализма, утопии как таковые — и прежде всего идеи социальной инженерии. Навязывать человеку идеологию без его согласия должно быть признано преступлением в этом мире! А этого не произошло.

Вот за это мы сегодня и расплачиваемся — и не знаем, чем еще нам придется платить.

Сегодня у нас дошло уже до того, что избран политически корректный президент — не потому, что он имеет какие-то особые идеи, а потому что он черный. Америке надо было показать всему миру, какая она прогрессивная, какая она нероссийская, как они вот взяли и выбрали нам черного президента. И то, что он ничего не смыслит ни в политике, ни в экономике, то, что он сейчас наломает дров и уже наломал, — это все для американцев не значит ничего — лишь бы сами они выглядели прогрессивными.

Вот что мы имеем в результате этого рокового для нашей истории момента — непроведения Нюрнбергского процесса в Москве.

Благодарю вас!

ОТВЕТЫ:

Они не удостаивают нас вниманием. Я бы рад с ними спорить. Вы что думаете? У меня язык хорошо подвешен. Любого из этих политкорректных я бы раздел за пять минут. Уничтожил бы. Но они не идут на это. Они не дают нам средств массовой информации. Я не могу — будучи полноправным гражданином Великобритании — я не могу написать на эту тему статью, опубликовать книжку, меня не позовут на общественные дебаты на эту тему. Потому что общественных дебатов на эту тему нет. Вы не добьетесь от телевидения программы на тему о том, оправданна или неоправданна политкорректность. Идеология навязывается нам. Я ничего не имею против любых сумасшедших — я повторяю: я человек терпимый, я много лет сидел в сумасшедших домах и вполне уживался с сумасшедшими. Единственное мое условие — чтобы не навязывали мне своих идей.

Я помню мой первый спор со следователем КГБ — мне было 16 лет, и вот он мне говорит: «Что же вы так нас ненавидите?». Я говорю: «Да Бог меня избавь, я вас не ненавижу, я просто не верю в то, что вы хотите делать. Вы хотите строить коммунизм, ну стройте, пожалуйста, но я не хочу. Можно сделать так, чтоб у меня были два квадратных метра и я мог бы не строить коммунизм. Вы его стройте вокруг, пожалуйста, я не мешаю, а вот здесь я могу его не строить». — «Как ты смеешь так говорить, весь советский народ с энтузиазмом строит коммунизм». — «Ну, весь советский народ — ну пусть строит, но я-то не советский народ». Вот принять эту простую вещь — что навязать идеологию человеку, в которую он не верит, нельзя, а навязывать ее преступно — вот принять эту вещь утописты не могут. Будь то коммунисты, будь то политкорректные люди. Ты тут же враг человечества. Ты не споришь об их политике, отношениях и сексуальной ориентации, нет, но ты ненавистник, ты гомофоб. Почему? Потому что ты не соглашаешься с их конкретной политикой по этому вопросу. Вот они что делают. Они подменяют — это жулики, мошенники, понимаете, — они подменяют понятия. Я не согласен с ними, с их политикой, мне наплевать, кто как, извините, с кем время проводит.

Как в свое время очень точно сказала королева Виктория, когда ее об этом спросили, что она на эту тему думает, — она ответила: «Мне наплевать, что они делают, пока они не делают это на улице и не пугают лошадей». Вот у меня примерно такое же отношение по этому вопросу. Но как только ты не согласен с этими активистами… Тут, знаете, возникла номенклатура сразу, активисты, для которых это карьера, жизнь, положение, влияние, власть, деньги, они получают власть над своим этим меньшинством, как Ленин над пролетариатом, и начинают его использовать как инструмент борьбы за власть. Вот это что такое. Какие там идеологии? Вы говорите об этом как о некоем явлении философском, появляющемся в обществе. Но было бы это философское явление — сидели бы мы, как Сократ под платаном, и спорили бы на эту тему, кого касается. Но нет — эту сразу навязывается через суды! А зачем суды сразу это навязывают? Зачем «hate speech»? У нас существует достаточная законодательная база для разрешения споров об оскорблении. Если я своей шуткой оскорбил кого-то, ну пусть подаст в суд в гражданском порядке. Зачем нужны специальные уголовные законы о неправильной речи? Это затем, чтоб всех напугать, чтоб никто не решался говорить, вот для чего это. Мы с вами опытные люди, мы жили при тоталитарном режиме, мы отлично знаем, как эти вещи работают. И не надо мне говорить: «идеология, все-таки исправится». Коммунизм так и не исправился, пока его не свергли.

*  *  *

Возникал разговор, что «мы в Болгарии пока ничего не чувствуем этого всего, будет что-то позитивное». Знаете, мне очень это напоминает реакцию Запада на советский коммунизм. Они тоже говорили, что там тоже что-то позитивное есть, и вообще все это преувеличение, у нас этого сейчас нет. Почему мы должны повторять ошибки, которые Запад делал все 70 лет «холодной войны», — я не понимаю.

У вас будет политкорректность, позвольте вас уверить, потому что вы члены Евросоюза, а идеология политкорректности — это идеология Европейского союза. Она к вам придет из Брюсселя, она у вас будет обязательной. И никуда вы не денетесь. Потому что существует приоритет решений Брюсселя перед решениями национальных парламентов. И проблема ведь не в том, что есть идея, которую мы можем обсуждать, — да нет, это не идея, которую можно обсуждать. Обсуждать ее не позволяют. За обсуждение этой идеи в тюрьму тащут.

Поверьте, я старый зек, я знаю, когда начинает пахнуть тюрьмой. А начинает пахнуть на Западе. Вот в чем дело. Это не вопрос для дебатов. Он у вас будет, к сожалению, так же, как будет запрет на курение, — сегодня вам кажется, что это вас не касается. Коснется. Так же, как Запад всегда думал, что их коммунизм не касается. Коснулся. Так что лучше быть к этому готовым заранее.

Позитивное? Ну что же — позитивное можно найти где угодно. В коммунизме тоже было позитивное — там если мы были друзья, то друзья серьезные, навек, рискующие друг за друга жизнью. А это уже чего-то стоит. Там из-за атеизма, из-за стремления владеть миром бурно развивалась наука. У нас были прекрасные физики, математики — это тоже позитивное, безусловно. Но это не означает, что сам по себе этот феномен позитивен. Можно было достичь того же, наверно, какими-то более вегетарианскими способами, правда, нежели коммунизм. Я бы хотел, чтобы вы все немножко посмотрели на это в перспективе и пережитого вами коммунизма — и представили себе вот эти сходства, параллели, и представили себе, что будет, когда все-таки навяжут.

*  *  *

Да, конечно, это давление — эти две модели, между которыми вас зажали: или вы примете эту, или вы примете ту. И та, и другая, я с вами согласен, совершенно не приемлемы. Поэтому я не сторонник слепого следования каким-то моделям, будь то западной, будь то восточной. Человек должен жить своим умом, страна должна жить своими традициями. И настаивать на этом — и ваше право, и ваша обязанность.

Владимир Буковский
Ноябрь 2009, Болгария