Евразия едина в своей разделенности

Post navigation

Евразия едина в своей разделенности

Народы Евразии не нуждаются во внешних формах и способах сплочения общества. Они безупречно едины как раз в своей разделенности. Так считает востоковед Владимир Малявин, который в беседе с Александром Соловьевым размышляет о Востоке и Западе.

Владимир Малявин - востоковед, философ, культуролог, писатель

— Для начала — «разминочный» вопрос: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им не сойтись никогда…». Насколько этот образ актуален?

 

— Ничего себе разминка! Это вопрос на все времена. Без оппозиций невозможно мыслить. Для начала их надо осознать. Но их можно и нужно преодолевать. Тем более что, на мой взгляд, какого-то онтологического противоречия между Востоком и Западом не существует.

 

— И в чем выражается этот разрыв?

 

— В характере человеческой самоидентификации. Есть то, что делает европейца европейцем, — идея формального тождества, что обуславливает привязанность к историческому бытию и рождает трагическое мироощущение. В реальной жизни Запад и Восток могут существовать параллельно, без войн. Ибо ни тот, ни другой не требуют той безусловной искренности, которая есть в русском человеке, чуждом обоим мирам.

 

— Россия и Китай — какие черты народа, государственного устройства, культуры, традиции нас сближают, какие — разъединяют?

 

— Не будем мелочиться, тем более что отбор и оценка «черт» жизни пугающе произвольны, стереотипны и легко поддаются манипуляциям. Я предлагаю вести разговор в категориях «метацивилизационных» укладов.

 

В основе последних лежат определенные познавательные матрицы: для Запада — формальная идентичность, а для Восточной Азии — идея превращения, само-отличия, сингулярности, что делает главным вопросом восточной мысли общение, совместность вещей, не знание единства, а реальное пребывание в нем.


— То есть Запад делает Западом его идентичность и желание ее отстаивать?

 

— Фридрих Шлегель двести лет тому назад сказал, что только Европа — обособленный мир. Европейцы выстроили себе крепость, которую они не отдадут, даже несмотря на то что сегодняшняя западная мысль принимает посылки, очень близкие восточным традициям. Поиск единства в различиях сближает Евросоюз — даже помимо его желания — с нарождающимся евразийским содружеством, ведь ритуал на Востоке имеет такую же природу: утверждение единства через различие.

 

Современные общества одержимы поисками своей идентичности. Вероятно, потому, что торжество капитализма с небывалой силой утверждает анонимность, безличность всего, что причастно круговороту капитала. По той же причине образы идентичности невозможно найти в настоящем. Их приходится искать в недосягаемом прошлом.

 

Ностальгия по культурным корням — фирменный знак модерна. «Чудо, которым была Индия»; «Россия, которую мы потеряли»; «возвышенная древность»…

 

Оттого же обостренное национальное самосознание, как правило, приводит к результатам неожиданным для банального национализма: оно заставляет заново «открывать» свою страну.


— Можно ли, упрощая, сказать, что Евросоюз — это «Поднебесная без Мандата Неба»?

 

— Наверное, можно, так как постмодернистская идея «разделенного» или «грядущего» сообщества допускает бесконечное многообразие форм общественной жизни.

 

Существенное отличие в том, что европейцы по привычке пытаются придать неограниченному разнообразию вид закона. Мне эта процедура кажется внутренне противоречивой. Отсюда все их проблемы, источника которых они сами не понимают.

Евразийский мир представляет собой самый смелый и сильный вызов европейскому мировоззрению. Но, пожалуй, самое интересное состоит в том, что евразийская идея в известном смысле не отрицает европейское наследие, а, скорее, дополняет его и даже, можно сказать, придает ему подлинную основательность…

 

Чтобы развязать восточноазиатский узел мировой политики, нужно обойти уровень нации-государства одновременно сверху и снизу, т.е. ввести в региональную политическую систему факторы как глобального, так и локального значения, а кроме того, обосновать их взаимную связь. Слово «глобальность» недаром так часто переиначивают в «глокальность»…

 

— На каком уровне возможен действенный диалог культур — на уровне гуру, на уровне государственных деятелей, экспертов, простых людей?

 

— Политики такого диалога не хотят. Простые люди не умеют его вести. Правда, у русских и китайцев есть опыт общения en masse. Но в нем самое ценное — даже не факты общественного сознания, а коллективное бессознательное. Эксперты не годятся — у них слишком узкий кругозор. В конечном счете нужны люди, сделавшие усилие понять, что такое понимание, и понимающие, по крайней мере, что сознание способно себя обманывать.

 

— Вы говорите о мудрецах, о гуру. Но кто будет их слушать? Кто воспримет их мысли, если эксперты ограниченны, а простые люди вообще не умеют вести диалог?

 

— Когда учителя есть, найдется кому их слушать. А те, кого вы назвали мудрецами, — это люди, которые на своей шкуре испытали и муки, и радости «восточно-западных ордалий». В своем роде раненые хирурги.


— То есть нужны те, кто воспитан в обеих традициях.

 

— Да, именно так: те, кто имеет длительный опыт бытования в разных традициях и притом умеет методически размышлять над увиденным и прочитанным. Таких людей надо готовить специально и профессионально, с неба они не свалятся.

 

— Университет, расписание, семинары, экзамены, пары?

 

— Можно и так, но не хочется об этом в таких унылых понятиях. Главное — пережить, испытать культуру на практике. Важнейшая особенность традиций Востока — примат ортопрактики, правильного действия над ортодоксией, правильным мнением.

 

Нужно погрузить людей в образ жизни и мыслей «изучаемых» народов, погрузить, конечно, под руководством наставника. Они должны с кем-то обсуждать увиденное, услышанное. Это что-то вроде психоделических сеансов — без галлюциногенных грибов, правда.

 

Без занятий духовными практиками и боевыми искусствами Китая я ничего бы не понял. С тоской смотрю на наших академиков — что они могут понять, придумывая себе Восток из книг?

 

— А есть вообще какой-то орган, которым понимают Восток?

 

— Наше тело! В союзе с умом, конечно. Надо иметь терпение и долго ползать на брюхе по Востоку, чтобы его понять. Должен быть собственный опыт прохождения Пути.

 

Как можно рассуждать о тех, кто прошел Путь, если ты сам по нему шагу не сделал? И надо cтряхнуть наваждение созданной Европой хитрой диалектической машинки, которая учит «критическому взгляду» только для того, чтобы все было как прежде.

 

— А азиаты понимают европейцев?

 

— Думаю, очень плохо. Но у них и нет внутреннего задания понимать. Им достаточно формального исполнения ритуала, который хранит секрет сердечного общения между людьми. Ритуал на Востоке, разделяя людей, соединяет их в безмолвной сообщительности, и притом дает власть тому, кто уступчивее (чувствительнее, утонченнее) других.

 

Сообщительность бессознательна. Как только она становится понятной, коммуникация пропадает. Остается обмен информацией в стратегических целях, т.е. ради того, чтобы прижать ближнего своего к стене.

 

— Какую роль во взаимном понимании Востока и Запада играют традиции?

 

— Без традиций нельзя. Они задают условия культурного взаимопонимания. Но нужно идти от них к метакультурной реальности, к спонтанной встрече сердец, которая есть одновременно человечность и человечество в человеке. Правда, народ повсюду, не только у нас, ленив и нелюбопытен.

 

— Может быть, так получается потому, что на пути к «метакультурной реальности» у людей — даже, может быть, желающих к ней прийти — возникают опасения утратить свои традиции, свою привычную опору, не приобретя ничего взамен?

 

— Есть такие опасения, конечно. Но это как раз залог успеха. Желая что-то постичь, мы должны вернуться к «истоку всего», к первобытному хаосу и его ужасу. Надо выработать в человеке смелость пережить ужас. В конце концов, когда смотришь на этот Китай, порой цепенеешь от ужаса — насколько эта бездна велика и глубока. Но только так и можно стать «раненым хирургом», опаленным Востоком.

 

У нас же (и на Западе, и в России) полагают, приехав в тот же Китай, что могут попросту проецировать свой опыт на Восток. Вот приезжает, допустим, бизнесмен и исходит из того, что добудет там свой очередной миллион тем же способом, каким он его заработал у себя дома. Ибо другого решения у него нет, других мыслей нет. И начинаются мытарства — он выясняет, что его «проверенный» способ не работает, у него ничего не получается, а китайцам на его миллионы наплевать.

 

История прекрасно показывает, что проецировать свой опыт (неважно в каком масштабе) на Китай — бессмысленно. Мы думали, что китайцы — такие же коммунисты, как мы. Выяснилось, что нет. Американцы думали, что устроят китайцам капитализм, и те станут капиталистами, такими же, как американцы. Китайцы стали капиталистами, но совсем другими. Все это у нас на глазах происходит — надо только не лениться подмечать такие вещи и делать выводы.


— Можно ли масштабировать прохождение Пути, о котором шла речь, до общества, государства, нации?

 

— Можно и нужно. Государство — это люди, которые его представляют. Единственное условие — обучение таких людей должно быть практическим, реальным, жестким, должно вестись на моральной основе. Точнее, это должен быть этос, предваряющий мораль, ибо та, приобретая формальность, часто становится лицемерной. А нужно умение открыться, оставить себя. Это не так просто, но без этого Восток мы не поймем.


— Вы говорите о преодолении стереотипов. Но традиции и стереотипы — разные вещи…

 

— Традиция есть способ передачи истины, о которой мы можем только свидетельствовать. У традиции нет идентичности. Традиция — как бы это ни показалось странным (и это было известно, кстати, европейским герменевтикам — тому же Хайдеггеру) — есть способ передачи истины, которая не может быть доступной субъективному знанию. Вроде передачи невидимого жука в коробке. Вам дают коробку и говорят: «Внутри — жук». И вы всю жизнь живете с этой коробкой, передаете ее другому и повторяете: «Там — жук». Он соглашается и передает его дальше. Вокруг этого выстраивается жизнь многих поколений.

 

Что такое тот жук? Не что иное, как актуальная данность нашего существования, то, что есть «здесь и сейчас».

 

Люди Востока знают, что переживаемое нами сейчас запечатано навек. Они — наивные люди — верят в то, что жук в коробке есть. А европеец не верит.

 

Европа потому и претендует на роль всемирного образца, что смогла выработать — единственная из всех мировых цивилизаций — последовательно критическое, в сущности, надкультурное самосознание…

 

Россия же, то ли зависшая между Западом и Востоком, то ли обнимающая, вмещающая в себя весь мир, критического самосознания не выработала. У нас вместо критики — печалование, насмешка, гласность, брань, бунт и гражданская война.


— Культурные ценности — это нечто застывшее, зафиксированное или они меняются?

 

— На этот вопрос я бы ответил в духе Евангелия и Конфуция: не человек для культуры, а культура для человека.

 

— Как «конвертировать» культурные ценности в материальные воплощения?

 

— А здесь подойдет наставление св. Серафима Саровского: «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи». По-китайски это звучит так: «Когда сердце искренно, будет духовная сила». Правда, искренность жители Азии понимают совсем не так, как русские. Для них она означает не откровенность самовыражения, а выверенное отношение к душевным порывам, в котором сходятся личное и общее.

 

Ритуал в Азии есть нечто гораздо большее, чем простая — и часто лицемерная — любезность. Он преображает индивидуальность в сверхвременной тип, суля в этом качестве бессмертие (таков смысл восточного понятия культуры как преображения). Даже театральные представления игрались в Азии не для зрителей, а для богов с их трансцендентным взглядом.

 

— Российский «поворот на Восток» сопровождается (или даже подстегивается) представлением о том, что мы, русские — природные консерваторы, поэтому на Востоке, где все дышит традиционализмом, нас лучше поймут.

 

При этом консерваторами мы себя считаем (или называем), скорее, в западной парадигме — и продолжаем метаться между своими представлениями о Востоке (неполными, фрагментарными, изначально рационалистически-западными) и все же западной по своей сути системой мышления, оценок, ожиданий…

 

Поймут ли на Востоке эти метания? Да и есть ли вообще тут предмет для обсуждения — на уровне ценностей, концепций, подходов?

 

— Розанов хорошо сказал по поводу «Истории» Карамзина: в ней Россия созидала, выстраивала себя, смотрясь в зеркало консервативного идеала. Об общности России и Китая на консервативной платформе писал Эспер Ухтомский. Последний ее приверженец — барон Роман Унгерн. Вот еще одна тема русско-китайских отношений, оставшаяся непродуманной. Тема важная: историю на самом деле движут силы, которые кажутся бессильными, непрактичными… Ну а Россию в мире никто не понимает, включая самих русских. Но я верю, что Россия как асистемный элемент нарождающейся глобальной системы еще скажет свое слово.

 

— Но желание, чтобы нас, Россию, понимали, с нами считались — по крайней мере на уровне мировой политики — едва ли не главный аспект «поворота на Восток»… Не может ли это реализоваться совершенно неожиданным способом — нас поймут, но совершенно не так, как нам хочется?

 

— В самой попытке непременно понять нет ничего дурного — как, впрочем, и хорошего. Но дело в том, что русские и китайцы могут понимать друг друга без понимания. Русский всегда готов увидеть родного в инородце. Китаец — совершенно нормальный член русского общества. Какой-нибудь китаец Коля в русском дворе — это совершенно нормально. Дело в том, что и китаец, и русский способны к непосредственному общению, отказываясь в чем-то от своей идентичности (разница в том, что у русского это основано на жертвенности, а у китайца это часть стратегии). Эта русская сверхкоммуникабельность и сделала Россию великой, позволив ей прирасти Сибирью, Дальним Востоком и чуть ли не Аляской. В русском есть эта открытость, готовность сбросить оковы цивилизации. Да он и не верит в них особо — ну, дикий человек. И в этом нет ничего плохого.

 

— А есть ли вообще китайская нация, как она формировалась, можно ли использовать этот опыт в России?

 

— В Китае всегда была империя и поэтому нет национального государства европейского типа. Как и в России. Империя стоит на тайне и лишена идентичности. Имперское начало потому и обнаружило такую незаурядную живучесть уже после исторической смерти империй, что оно воплощает особую метацивилизационную антропологическую матрицу, которая соответствует одной из двух исходных и в своем роде универсальных, метаисторических опций человеческого самопознания. Сущность этой матрицы — обращенность не к содержанию опыта, а к его пределу, т. е. чистому событию или сообщительности, предшествующей сообщениям (и следовательно, всяким суждениям).

 

Это не мистика, а антропологическая реальность, ибо, повторю, идеальная коммуникация бессознательна. Евразийская метацивилизация основана на принципе синергии, событийности событий. Оттого и политика в Евразии не предполагает блоков, ей подходит древнее китайское правило: «быть вместе без союзов». Синергийность несет в себе большой потенциал для глобального мироустройства.

 

— Что именно может дать Китай миру и придется ли миру для того, чтобы это взять, учить китайский?

 

— Истина превращения (есть и такая) учит коммуникабельности и прекрасно подходит информационной цивилизации. Китайский язык учить не обязательно, а вот понимать странные на европейский взгляд китайские принципы «держаться в тени», «в пустоте нет пустоты», «быть собой, всему соответствуя» и т.п., все равно придется.

 

Европейцы часто считают такие формулы уловками. Идея «быть вместе, но не быть в союзе» европейскому дипломату и политику непонятна. А китайцу или даже японцу это понятно вполне, ибо они приучены к «сокровенной сообщительности».

 

При всех раздорах между китайцами и тайваньцами пара миллионов тайваньцев постоянно живут на материке, где имеют свои заводы, магазины, школы, клубы, больницы и проч. Можно представить, чтобы в Россию на таких условиях вернулась Белая армия?

 

— Это все-таки локальный опыт, частные случаи. Способен ли Китай предложить что-то глобальное?

 

— Речь о том, что мы выходим на уровень предсуществования, который делает возможным разнообразие внутри неоформленной целостности. По-китайски это называется «центрированностью в согласии», «хаотическим всеединством», «великой совместностью» и т.д. Это все о традиции, которая всегда сокровенна, ибо не может быть объективированно выражена. И это метакультура, так как культура все-таки имеет определенную форму. Вот подлинный фундамент евразийского мира.

 

Речь идет не об истории, а о логической возможности. Поэтому она не имеет этнокультурных меток и может проявиться где-то в Европе. Философия Ницше — такой странный выплеск восточной философии, отчасти и немецкие романтики. Так же, как ничто не мешает азиатам брать европейские идеи. Некоторые говорят, что азиаты гонятся за Западом — да, гонятся кое за чем, но при этом не становятся европейцами.

 

— Как можно понять эти стратагемы, вычленяя их из контекста сначала китайской, а потом евразийской культуры, традиции? Как через внешнее (формулировки) постичь их суть?

 

— Для начала надо решиться понять. Понимать — это не значит просто после обеда, покуривая в кресле сигару, полистать какие-то странички. Понимание — это страшный опыт ожога. Требуются экзистенциальные переживания и очень сильные. Русскому это легче сделать, поскольку он находится вне культуры, вне Запада и Востока. Он ничему не верит (почти как европеец), но очень искренен (почти как азиат). Поэтому и стремится и на Восток, и на Запад, поэтому и берется за все что угодно. В отличие от европейца, который стремится отстоять свою «европейскость» и никогда не признается, что не прав.

 

— Но выживают ли какие-то другие культуры в китайском окружении? Насколько справедливы идеи о том, что Китай — яростный ассимилятор, который просто за поколение поглощает другие народы?

 

— В чисто этническом плане рассказы о великих ассимиляторских способностях Китая — европейский стереотип и миф.

 

Китай за две тысячи лет не смог ассимилировать народы, проживающие на его юго-западных рубежах, и не только там. Да ассимиляция и не требуется Китаю, ведь Восточная Азия — и вся Евразия — стоит на принципе единства в разнообразии. Этот принцип подлинно всемирен. А вот ритуальность как организующий принцип культуры, притом связывающий имперский и доимперский типы организации, — великая сила, способная объединить Евразию в границах империи Чингисхана.

 

Конфуцию принадлежит фраза: «Если ритуал утерян, ищите его среди дикарей». Запад архаику отталкивает.

 

Само название «Срединное государство» как бы предопределило отсутствие у Китая четких географических границ. Ведь середина, а точнее центр, одновременно везде и нигде, и притом остается невидимой, всегда пребывает внутри. А на практике Китай — геополитическая матрешка, состоящая из нескольких как бы вложенных друг в друга миров.

 

Есть глубинный континентальный Китай. Есть прибрежный Китай с его «особыми экономическими зонами» и анклавами фактически иностранного управления. Есть частично независимые Гонконг и Макао. Есть полностью независимый Тайвань, уже готовый порвать исторические связи с материком. Есть общины китайских эмигрантов в странах ЮВА. Наконец, есть всемирная сеть «китайских кварталов» и массы китайских иммигрантов в Америке, Европе, Австралии.

 

Все эти Китаи очень непохожи друг на друга, причем китайская диаспора даже утрирует многие черты традиционной китайской цивилизации: маргиналам свойственно желание быть правее Папы Римского. Да и понятие «внутреннего» Китая нисколько не передает действительного многообразия его локальных миров и выбранных ими, притом вполне сознательно, разных стратегий развития.

 

В то же время неурегулированные территориальные споры почти по всему периметру восточной и южной границы Китая напоминают о принципиальной неопределенности географического местоположения Срединного государства. Очень может быть, что китайские власти и не заинтересованы в их полном устранении.

 

Сопредельным с Китаем странам свойственно раздвоение идентичности, и чем теснее эти страны связаны с Китаем, тем острее и глубже эта раздвоенность. Корейцы и сегодня убеждены, что истоки китайской цивилизации надо искать в их стране, и одновременно резко противопоставляют себя реальному укладу жизни в Китае.

 

— Разговоры о Евразии и «общей судьбе» ее народов — предметный дискурс или не более чем интеллектуальная спекуляция? Разве может быть реальная «общая судьба» у столь разных народов, этносов, культур?

 

— Давайте не путать Евразию с составляющими ее народами. Это так же неверно, как считать организм суммой его органов. Евразийская общность — реальность иного порядка, нежели национальная политика, государственный суверенитет или даже хозяйственно-культурный тип… В условиях Евразии всякое движение, претендующее на утверждение формального единства, разделяет и все слабости такой претензии в масштабах евразийского мира. Одним словом, страны Евразии не могут быть ни вместе, ни врозь.

 

Вопрос надо ставит иначе: есть ли общее будущее у евразийских народов? Такой взгляд вполне может быть предметным. Я предвижу сосуществование двух глобальных систем: евро-американской и евро-азиатской. Скорее всего, они будут существовать параллельно, в некоем симбиозе, «разъединяющем синтезе».

 

Евразия есть скорее мир в мире, все в себя вмещающий и в пределе скрывающийся в самом себе: актуальность отсутствующего, не-сущее, все в себе несущее. Соответственно, о Евразии нельзя говорить в выработанных Европой понятиях соответствия мысли и бытия, национальной идентичности, исторических формаций, общественности и ее институтов и т. п.

 

— Будет ли в этом симбиозе место России?

 

— Россия — свое огромное пространство со своей диалектикой. И мы теряемся в этом большом пространстве, которое оборачивается медвежьим углом, то есть своей противоположностью. Вот так и разворачивается вся русская жизнь — простор и пустыня физическая и пустынь, скрытая в лесу.

 

Россия — огромная метацивилизационная сила. Асистемный элемент двух мировых систем. Любая система стоит на системе, антисистеме и асистеме. Это всеобщий закон материи, в том числе и духовной. Когда эти две мировые системы — евро-американская и евро-азиатская — выкристаллизуются, сложатся окончательно, тогда и придет черед России разбираться с этой ситуацией.

 

Россия не будет ни Западом, ни Востоком в этом смысле. Куда ей податься? Пока для начала заняться собой — прибрать в квартире, подмести пол…

 

Русского человека затуркали. Его и «западники», и «восточники» дергают в разные стороны — ты, мол, дурак, ничего не знаешь — а он и сам, прищурив глаз, соглашается: да, мол, я — Иван-дурак. Что у него за душой? Доброта и искренность…

 

В цивилизационные форматы это не упаковывается. А вот в метацивилизационные — вполне.

 

— Должно ли в Евразии произойти некое наднациональное, надгосударственное, трансграничное слияние наций и народов? Им не нужно будет государство в том виде, в котором оно сейчас существует?

 

— Я думаю, это будет желательно, но во избежание кривотолков стоит признать существующие границы, как в Европе. Как моральный акт «жизненной совместности». А дальше надо потихоньку работать над их устранением. Я много ездил по Востоку: Монголия, Тибет, Китай, Синьцзян — ну как их разделить? И соединить их в формальное целое тоже нельзя. Они могут очень друг с другом враждовать, но это не мешает их метакоммуникации. Русский мир, кстати, таков же.

 

История взаимоотношений Китая и Тибета — история общности на фоне розни, синергия. А синергия не требует союзов. Это основа основ восточноазиатской политики — «быть вместе, не имея союзов».

 

Есть и такая точка зрения — превратить всю Восточную Азию в коалицию, коагуляцию самостоятельных регионов. Такая концепция Поднебесной сама по себе — общеазиатский ресурс, потенциал. Но пока что нереализуемый, ведь Поднебесная горизонтальна, а сегодня без вертикали не обойтись.

 

Антропологическая реальность Восточной Азии основана на вертикали, на иерархии: учитель — ученик, отец — сын, мать — дитя и так далее. Полностью убрать ее, «сплющить» нельзя, она всегда остается, даже в скрытом виде. Это естественная, глубокая антропологическая вертикаль, не насажденная какими-то диктаторами. И без нее не будет традиции.

 

Жители Евразии не нуждаются во внешних формах и способах сплочения общества. Они безупречно едины как раз в своей разделенности… Политика в Евразии перехлестывает собственные рамки, не укладывается в прокрустово ложе идеологических схем, выстраивается сообразно невидимой оси, соединяющей два непрозрачных, всегда отсутствующих друг для друга полюса: «небесной» выси имперской власти и «земной» толщи повседневности.

 

Пространство взаимной соотнесенности этих полюсов превосходит область публичной политики и должно быть названо скорее метаполитикой: стратегическим по сути искусством скрытого воздействия — одним словом, искусством «утонченных соответствий».

 

— «Новый Шелковый путь» — это пример такого структурного «метакоммуникационного» проекта? Как осмыслить его значение?

 

— Проект нового Шелкового пути — пробный шар в духе китайской стратегии. Китай обеспечивает себе стратегическую инициативу через «следование моменту». Чтобы двигаться дальше, ему нужно увидеть реакцию стран евразийского ареала. Ну а нам нужно, не поддаваясь предрассудкам, спокойно и последовательно продумывать основы будущего евразийского содружества.

 

Это содружество не может быть плодом сиюминутных выгод. Оно появится только благодаря твердому политическому курсу, опирающемуся на знание природы евразийской общности. Но решимости выработать такой курс пока в России не видно. Политика России реактивна без стратегии.

 

— Откуда возьмется такое знание, если оно у нас в лучшем случае еще в зародыше? Надо его как-то получить, освоить, проникнуться им и только после этого вырабатывать твердый политический курс.

 

— Проблема евразийского взгляда на современную Россию состоит именно в неспособности его сторонников подняться над злобой дня и сиюминутными интересами. Нынешние официальные доклады и дискуссии о перспективах Евразийского союза убеждают в том, что наши властные и околовластные мужи попросту не представляют себе, о чем идет речь, и по разным, но всегда частным и случайным причинам ничего не хотят делать для сближения России с ее азиатскими соседями. Да и не интересна им Евразия по большому счету — они в Европу ездят с удовольствием, а в Китай или Казахстан — как на каторгу.

 

Разговоры вертятся вокруг трюизмов географии, таможенных пошлин, валютных расчетов, в лучшем случае культурных стереотипов и мертворожденного «диалога религий». Столичные интеллектуалы, называющие себя евразийцами, Азию знают плохо и, в сущности, остаются интеллигентами европейской выделки.

 

Ни один политический курс не может строиться через нагромождение трюизмов. Нужно иметь стратегию развития. Что такое Евразия и для чего она должна создаваться? Мне кажется, сейчас это совершенно неясно. Сейчас это стихийный порыв, как у тех же первых евразийцев. Как говорил о них Кизеветтер, «евразийство — это настроение, которое захотело стать философией». Евразия — это еще пустая рамка без портрета.


— Что конкретно стоило бы сделать?

 

— Стоило бы, пожалуй, для начала создать какой-то профилирующий научно-практический центр, набрать туда человек 10. Существующие структуры бесплодны именно из-за отсутствия целостного подхода. Нет государственной воли, которая постаралась бы все эти разрозненные структуры собрать воедино и получить максимум результата. Пока же вместо этой воли — столкновение амбиций, поиск личных выгод и преференций.

 

Все эти академии, институты, центры выполняют экспертно-служебные услуги; оправдывают, допустим, ту же таможенную политику. Вот когда появится цель — она, кстати, совершенно необязательно сразу будет абсолютно правильной и четкой, она вполне может быть, так сказать, открытой — вот тогда с ней можно будет выйти к Китаю. Ведь Китай ждет от нас каких-то предложений, а мы пока только надуваем щеки: мол, без России Шелкового пути не будет. Ну, не будет. Будет что-нибудь другое.

 

У нас есть политика развития Дальнего Востока, но мы не можем развивать Дальний Восток, не имея рамочной стратегии для всей Евразии. У нас нет даже курсов для бизнесменов китайских и русских, где бы желающим вести бизнес привили бы азы культуры делового общения — что надо и чего не надо делать в Китае. А потом удивляются, что это у нас с Китаем все получается не лучше, а как всегда.

 

Беседовал Александр Соловьев

 

Справка:

Владимир Малявин — востоковед, философ, культуролог, писатель, переводчик, путешественник, знаток восточных практик личного совершенствования и общественный деятель.

Российский китаевед, доктор исторических наук, профессор Института изучения Европы Тамканского университета на Тайване (ранее — Институт России Тамканского университета).

В России В.В. Малявин является руководителем научной программы Института развивающихся рынков МШУ Сколково.

Преподавал в ИСАА при МГУ, работал в РАН.

 

Источник: http://www.globalaffairs.ru

 

Похожие материалы

Ретроспектива дня