28 июня 2014 в Петербурге открывается европейская биеннале Manifesta 10. В ее публичной программе участвует знаменитая группа Slavs And Tatars (Славяне и Татары), художественными способами исследующая культуры, языки, историю и антропологию «области к востоку от Берлинской стены и к западу от Великой Китайской стены, известной как Евразия», как говорят сами «славяне и татары».
Slavs And Tatars — полиглоты, они легко играют словами и вещами, переводя тексты в образы, переключают культурные коды и жонглируют национальными идентичностями.
28 июня «славяне и татары» выступят с лекцией в Институте восточных рукописей РАН.
Основатель группы Slavs And Tatars, пожелавший сохранить анонимность, выучил русский язык в Петербурге и долгое время жил в Москве. Инкогнито из Евразии на чистейшем русском поговорил с Анной Толстовой о транслитерации, ориентализме и Грибоедове
— Что вы покажете на «Манифесте»?
— Мы ничего не покажем. Мы выступаем в Институте восточных рукописей на Дворцовой набережной с лекцией-перформансом, которая называется «The Tranny Tease». Как же это перевести на русский? Tease — значит дразнить, но в сексуальном смысле.
У нас есть цикл из пяти-шести разных лекций. Эта лекция посвящена лингвистике и политике на бывшем советском пространстве, а именно — тому, как меняли письменность мусульманских тюркоязычных народов Советского Союза: с арабской на латинскую, а затем — на кириллическую. Эту транслитерацию можно уподобить трансвестизму.
— Но ведь это касалось не только мусульман, но и многих других, например якутов, которых тоже переводили с латиницы на кириллицу.
— Конечно, не только. Но первая идея была — оградить мусульман от исламского прошлого: арабский — это святой язык в исламе. Поэтому таких попыток никогда не предпринимали в отношении армянского или грузинского языков: считали, что христиане как-то лучше поддаются модернизации.
— Slavs And Tatars любят языковые игры с пословицами. Есть такая русская поговорка «Язык до Киева доведет», которая в нынешнем политическом контексте воспринимается совсем в другом смысле. Вопросы языка и национальной идентичности стали картами в политической игре Москвы с Киевом. Вы будете касаться в лекции Украины, проблемы крымских татар?
— Наша лекция просто случайно совпала с событиями, произошедшими несколько месяцев назад. Но мы, как художники, никогда не рассказываем историю, политическую или любую другую, в прямом смысле. Мы не политические активисты. Есть куча людей, которые могут более профессионально говорить о политике. Мы же пытаемся сосредоточиться на самых незаметных аспектах проблемы.
Вот транслитерация — это самый низкий, вульгарный способ работы с языком, младший брат перевода. Есть специальные институты, которые готовят переводчиков, есть переводческие школы — это почтенное занятие. А транслитерация — это как будто что-то незначительное.
Конечно, мы будем касаться и Крыма, и Турции — языковой реформы Ататюрка. Причем мы будем читать лекцию два раза, один раз — на английском языке, второй — на русском, чтобы местная аудитория, не випстеры, могли участвовать. Я всегда шучу, что мы — таджики от современного искусства, делаем двойную работу за одни и те же деньги.
Правда, мы уже читали такую лекцию в Йельском университете и в Кунстхалле Цюриха. Но в петербургской лекции будет новый сюжет, который мы недавно начали исследовать и назвали «Советский или русский ориентализм». Вы знакомы с книгой Эдварда Саида «Ориентализм»?
— Да.
— История советского ориентализма интересна тем, что показывает слабость Саида. Ориентализм Саида стал такой же догмой, как антисемитизм. Если вы кого-то обвиняете в том, что он «ориенталист», ему от этого не защититься — так же, как трудно защититься от обвинений в антисемитизме.
А советский, русский, я бы даже сказал славянский ориентализм, потому что Польши это тоже отчасти касается, отличается по нескольким важным пунктам.
Во-первых, англичане и французы в эпоху своих империй должны были ехать очень далеко, через океаны, на другой конец света, чтобы достичь колоний, а русские просто подчиняли соседей, о которых они больше знали, хотя бы потому, что все эти тюркоязычные народы 500 лет назад покоряли русских.
Во-вторых, русские востоковеды учились у немцев, а немцы никогда не использовали востоковедение для захвата территорий, у них не было чисто политической мотивации — они изучали мертвые языки, археологию. Поэтому, я считаю, у России после 11 сентября 2001 года был шанс повести себя как единственная европейская культура, которая имеет опыт 500-летнего сосуществования с мусульманским миром. Остальные западные культуры имеют опыт сосуществования с мусульманскими мигрантами в 50 лет, а у вас — 500.
— Это, конечно, очень приятно слышать, но с этим трудно согласиться. Когда Slavs And Tatars говорят, что занимаются Евразией, понятно, что вы цените это пространство за его многообразие, за смешение языков и культур, дающее такие удивительно интересные гибриды. Но нынешняя политическая концепция Евразии в России имеет в виду не многообразие, а чудовищную унификацию, и никакие антрополого-лингвистические подходы ею не учитываются.
— Я знаю. На самом деле мы никогда не представляли Россию Евразией в том смысле, в каком ее изображают Дугин и компания: они используют эту идеологию как новый империализм — Россия далеко наверху, все остальные вокруг и внизу. Это же глупость, это не вина идеи. Точно так же можно обвинять ислам. Мы хотим рассматривать ислам как прогрессивную идею, а не как основу фундаментализма.
— Сейчас в России побеждает идея возврата в прошлое, и в одном из текстов вы описываете иранскую революцию 1979 года похожим образом, как обращение к прошлому как весьма условному конструкту.
Когда в России показали фильм «Персеполис» Марджан Сатрапи, я была поражена, насколько переживания иранской интеллигенции по поводу этой регрессивной революции созвучны переживаниям нашей интеллигенции сегодня. Может быть, хватит копаться в прошлом и пора смотреть только в будущее?
— Мы всегда обращаемся к нашему любимому Ходже Насреддину, который едет на ослике задом наперед,- он идет в будущее, но при этом смотрит в прошлое. Мы слишком увлеклись концепцией modern man, который должен жить в будущем, забыв о прошлом, о традициях, о фольклоре. Но я не считаю, что человек сегодня отличается от человека 500 лет назад.
Я бы сказал, что именно Россия недостаточно и неправильно смотрит на свое прошлое. Из всех стран, в которых мы работали, Германия кажется нам страной с самым здоровым подходом к своему прошлому, потому что ее заставили критически пересмотреть свое прошлое. Франция только лет десять назад призналась в войне с Алжиром.
Очевидно, что Россия не пытается пересмотреть свою историю и признать, сколько ее народы страдали из-за разных идеологий. Я очень люблю эту пословицу, что Россия — страна с непредсказуемым прошлым.
— Лекция — это здорово, но, честно говоря, я немного разочарована. Мне казалось, вы — идеальная группа для того, чтобы сделать интервенцию в постоянной экспозиции Эрмитажа.
Вы — «евразийцы», а Эрмитаж — настоящий евразийский музей, где хранятся невероятные восточные коллекции, но при этом сегодня он пытается изображать себя этаким западноевропейским дворцом с западноевропейской коллекцией, где рембрандты и импрессионисты почему-то важнее, чем, например, древнейший в мире персидский ковер, про который мало кто помнит, что он хранится в Зимнем дворце.
Вам не хотелось поработать непосредственно в Эрмитаже?
— Хотелось, но при других условиях и в другом контексте. Очень важно то, что вы говорите. Конечно, мы участвуем в «Манифесте», но это не значит, что мы соглашаемся со всем ее наполнением. Мы очень критично относимся к этой «Манифесте».
В основной программе «Манифесты» — только хорошо известные западные художники. Конечно, Питер был построен для того, чтобы притягивать Россию к Западу, но выставка делается в Эрмитаже, директор которого Пиотровский — известный востоковед.
Как можно в Питере делать такую чистую западную выставку, как будто бы дело происходит в Гамбурге, и при этом игнорировать евразийский уклон современной политики России или наследие российского империализма?
— Многие ваши работы построены на языковых играх с ошибками перевода, когда из описок или ослышек в как будто бы рекламных слоганах рождаются новые смыслы…
— Это не столько рекламные слоганы, сколько язык массовой культуры, который нам, как лингвистам, интересен. Когда ты владеешь несколькими языками, то происходит… как сказать по-русски cross-fertilisation?
— Перекрестное опыление?
— Извините за грубость, как будто языки трахают друг друга и рождается новый ребенок, новые идеи и идеологии. Этого никогда не происходит в центре страны. Это всегда случается на окраинах.
Когда мы курировали раздел Marker на ярмарке Art Dubai, мы пригласили филиал ГЦСИ из Владикавказа, и мне показалось, что их программа интереснее, важнее и более продвинута, чем то, чем занимается большинство институций современного искусства столицы.
Сегодня в Далласе и в Лос-Анджелесе намного интереснее, чем в Нью-Йорке, в Белостоке намного более интересно, чем в Кракове или Варшаве. На окраинах одни идеологии переводятся в другие, идеологии размываются по краям.
— Вопрос на самом деле был про вашу аудиторию. Вот я читаю слоган по-русски «Горы от ума». В переводе «Mountains Of Wit» игра слов — «горе от ума» или «горы от ума» — умирает. Наверное, переводчик может сделать комментарий про Грибоедова: есть такой русский писатель из школьной программы, его комедия разошлась на поговорки…
— Я обожаю Грибоедова. На самом деле английский перевод «Горя от ума» — один из редких случаев верного, поэтического перевода: Woe from Wit.
— Но когда должна закончиться интерпретация? Я должна сказать, что «Горе от ума» он начал писать на Кавказе? Напомнить, что он был, как и Slavs And Tatars, полиглотом, свободно владел многими западными и восточными языками? Рассказать, наконец, как он погиб в Тегеране? Все это включается в восприятие произведения или где-то уже нужно было сказать «стоп»?
— Вы совершенно правильно говорите. Это как йогурт: чтобы сделать йогурт, нужен йогурт. Из одной бактерии вы выращиваете целую культуру, из одного смысла — новые смыслы.
Я бы не сказал, что есть момент, когда надо остановиться. Я думаю, что самые успешные работы — это те, которых мы сами не понимаем.
Мы только что участвовали в Берлинской биеннале, где сделали звуковую инсталляцию, такие огромные скульптуры со звуком азана — мусульманского призыва к молитве. Но это был турецкий азан, который в Турции с 1932 года по 1950-й переводился с арабского на турецкий язык. Мы работали над этим проектом три года, но до сих пор мы не можем исчерпывающе объяснить, о чем это.
Или когда у нас была выставка в MoMA, заместитель директора нам сказала, что если вы не будете постоянно присутствовать в зале, рассказывая все эти замечательные истории, простой американский зритель не поймет работу. Но мне кажется, что если посетитель просто войдет в инсталляцию, чтобы поцеловаться с подругой или пять минут спокойной посидеть, это будет вполне легитимное отношение к работе, как и отношение интеллигентного человека, который все понимает. Нет одного пути к пониманию.
— Мне все же кажется, что мгновенное понимание важно. На стендах раздела Marker на Art Dubai, о котором вы упоминали, самым большим интересом у публики пользовалась картина «Космическая мать» Галины Конопацкой…
— Ну это же просто шедевр, это прекрасная работа. Мне бы очень хотелось, чтобы ее купил какой-то музей.
— О Конопацкой можно рассказывать очень интересные истории: киевлянка, училась в Москве, работала в Магадане, осела в Махачкале, где стала основательницей целой художественной династии. Но зрители реагировали не на текст, не на историю, а на образ, который понятен всем, и мусульманам, и буддистам: мадонна с младенцем, облаченная в скафандр. Может быть, у работ, основанных на образе, больший потенциал?
— Да, мы тоже столкнулись с этим. Хотя я работаю с языком, я признаю, что самые успешные наши работы — это те, которые не используют текст. Потому что текст, неважно, на каком или на скольких он языках, смешной он или несмешной, всегда будет кому-то непонятен.
Лекции-перформансы «The Tranny Tease».
Санкт-Петербург, Институт восточных рукописей,
28 июня и 1 июля, 19.00
Источник: http://www.kommersant.ru