Людмила Федоровна Адилова — известный в России эксперт по постсоветскому пространству, политолог, доктор политических наук, профессор Российского государственного гуманитарного университета.
В беседе с главным редактором «Правды.Ру» Инной Новиковой она рассуждает о причинах распада СССР и последовавших за ним процессах на постсоветском пространстве.
Современные парламентские партии. Сменяемость власти и элит.
— Нет у нас на сегодняшний день партии двух или нескольких лидеров. У нас персонифицированное восприятие действительности.
— Мы выпустили много партий.
— Но это другое. Слишком много вот этих партий крикливого меньшинства, партийного меньшинства, которые между собой будут драться, делить это партийное одеяло, практически они не будут работать с электоратом, они запутают электорат.
— Почему они будут? Они есть.
— Они есть, они сейчас создаются. Это верхушечные партии. Партия создается снизу, она формируется сначала, может быть идейная, может быть массовая партия, но она создается снизу. У нас любая партия, любые свободы даруются сверху. Они создаются в кабинете какого-то партийного функционера из Кремля. Сначала в Кремле придумывают идею партии, и партия потом воплощается сверху вниз.
— Неужели все партии придуманы Кремлем?
— Почти все у нас кремлевские партии.
— А прохоровская партия?
— Прохоровская партия — это, конечно, вызов времени, он реагирует. Крупный, средний бизнес должен отбивать свои собственные интересы. Это крыло консервативное, допустим, не занято у нас. Вот эта незанятая ниша как бы подвигла самого Прохорова, я не знаю, насколько это не кабинетная, но самостоятельным политиком его назвать нельзя на сегодняшний день. И все, что у нас создается, оно создается сверху.
— «Справедливая Россия», Гудков сверху что ли создал?
— Он просто появился, Гудков в этой партии как уникум, который реагировал на вызовы времени, реагировал очень бурно, очень активно. И сегодня он не является членом этой партии.
«Справедливая Россия» — это та часть политической элиты, которая хотела работать в поле социальной справедливости и реагировать на вызовы времени. Сегодня главный вызов: отсутствие справедливости. У нас общество нуждается в справедливости, и они поняли вот этот тренд.
Они работают в тренде. Но это часть «Единой России» и это тот проект, который воплотился в жизнь, на мой взгляд, он неплохо отработал свое и занимает свою хорошую, сильную электоральную нишу. Эта партия уже победила в нескольких кампаниях, она имела нескольких лидеров, которые внутри этой партии сделали себе такую личностную, персонифицированную карьеру.
Как персона Гудков очень интересен. Но он не может работать в партии. У нас партии одного лидера всегда. Если появляется другой лидер, то уже его рядом основной лидер не терпит, харизматичный, не харизматичный. Нет у нас партии двух лидеров. У нас персонифицированное восприятие действительности.
— Это только в России так происходит или везде?
— Это в России так, и это поддерживается, подпитывается. Потому что основная мысль — кто, если не Путин, допустим, кто, если не Жириновский, кто, если не Зюганов. Теперь, может, кто, если не Прохоров. Не должно быть заточенной системы под одну личность. Личности должны приходить и уходить, система должна оставаться.
Система выстраивания политических институтов снизу, как кирпичики выстраиваются снизу, сначала фундамент — репутация, потом — окна дома. Окна — это то, что они предлагают внешнему миру; с кем они дружат, против кого дружат, кому они служат и, какая основная идея у этой партии. Вот она формируется в результате нескольких электоральных кампаний.
Пока Россия не пришла к тому, что на смену правящей партии придет оппозиционная партия, победит в честных выборах, правящая партия признает эти выборы честными. У нас ни одной смены не было. Как бы мы ни ругали Украину, там тоже очень много вмешательств различного рода, но у них вместе с тем происходят вот эти смены.
— Вы считаете, что Янукович как лидер очень сильно отличается?
— Он не отличается, потому что элитная прослойка, но сам институт выборов не скомпрометирован так, как скомпрометирован у нас. Вот это опасно. У нас скомпрометирована идея демократических выборов, у нас скомпрометирована идея свободы слова, у нас скомпрометирована идея свободы СМИ. Это — то основополагающее, что дает возможность обществу быть стабильным.
Мы можем ругать, не ругать Америку, там тоже тонкий элитный слой. Футурологи могли представить, что на смену белому президенту придет президент черный. В их фильмах уже появлялся этот образ, это было. Но кто может у нас сегодня представить, кроме того, что на смену Путину придет опять Медведев?
Это в самом ужасном сне может это присниться, что он опять придет, и они будут друг друга чередовать. Почему моя страна должна еще раз переживать вот эту катастрофу? Я считаю, это мое глубокое убеждение, что меня сформировало как политолога, я когда-то прочитала маленькой девочкой, может, рано прочитала, книжка такая была, монография -«23 ступени вниз», как рушилось российское самодержавие.
Мне до боли было жалко самого института самодержавия и до боли было жалко членов императорской семьи. Я решила искать пути выхода, чтобы не рушился институт, и чтобы не истребляли семью, чтобы не было революций.
Революция всегда приводит к власти тех людей, которые не озабочены идеями справедливости, равенства и братства.
— Говорят, что революцию делают романтики, а пользуется ее плодами чернь.
— Чернь вот этими плодами пользуется, и происходит значительный откат назад. Это всегда и везде.
Вот цветные революции. Сегодня на всем периметре происходят цветные революции. Мы себя успокаиваем, что у нас уже была в 1917 году, это была красная, цветная революция. Да, многие политологи сейчас так заявляют — красная, цветная революция. Некоторые считают, что в 1991 году была такая при развале Советского Союза. С этим тоже можно согласиться, потому что технология цветной революции сработала. И по всему периметру происходят цветные революции.
От цветных революций можно, конечно, защититься. Но, защититься можно не только поменяв технологию и приняв законы всякие репрессивные, уничтожив оппозицию. Но можно защититься, реагируя на то, что происходит в обществе, и на то, что происходит в мире, не консервируя этот режим, а давая возможность режиму меняться, меняться людям, подпитываться новыми идеями.
Вот наша беда и Советского Союза именно в том, что мы привыкли законсервировать. То, что есть, пусть будет, пусть плохое, но наше. Пусть генсек был больной, хромой, любой, но все равно он наш генсек.
— Как власть может меняться сама? Общество может изменить власть?
— Вот это двусторонний процесс. Общество все делает для того, чтобы подвигнуть власть к изменению. Вот Болотная площадь, проспект Сахарова, когда выходили интеллигентные люди и просили власть поменяться. Декоративно она поменялась, но по своей сущности — нет.
— А вы считаете, это были просто стихийные знаки протеста?
— Просто так даже человек не чихнет, это реагирование организма или на инфекцию, или на сквозняк, или какой-то раздражитель. То, что происходит в России — это был показатель того, что общество — интеллигенция и средний класс — недовольны тем, как проходят у нас выборы. Это была реакция на выборы.
Выборы — это всегда спусковой механизм или для революции, для яркого, обостренного конфликта, или для митингов, на которые выходят несогласные. Выходили они, естественно, по определенной договоренности, по переписке, использовались технологии, сидели люди, которые их приглашали.
Вы меня хоть убейте и заплатите мне хоть миллион, я не пойду на тот митинг, который мне не нравится, вообще ни на какой митинг я не пойду.
— Вы не пойдете, а кто-то пойдет.
— А кто-то пойдет. Некоторые идут за деньги, некоторых везут на автобусе. У нас инспирируется это. Но в данной ситуации это была реакция на то, что мы хотим жить в России, мы не хотим уезжать из России.
Давайте будем меняться. Реагируйте, слушайте, смотрите — мы поменялись. В России есть цивилизованный класс образованных людей, которые добились определенного успеха в бизнесе, которым мешают эти политические ограничения, которым стыдно где-то на Западе.
Я, например, очень люблю свою страну, но когда я встречаюсь со своими коллегами, мне стыдно им объяснять, почему у нас произошла эта договоренность между Путиным и Медведевым, когда они сказали, что они давным-давно договорились.
Почему я это должна объяснять? Почему нельзя провести реальные конкурентные выборы? Тот же Путин без этой договоренности мог бы и победить. После того, как дискредитировал институт выборов, очень много сомнений, имеющих под собой основания.
Чтобы не было этих сомнений, выборы должны быть не полуконкурентными, они должны быть конкурентными, с несколькими кандидатами, реально обновленным составом политических элит и теми изменениями, которые необходимы обществу для того, чтобы не было застоя и некомфортного проживания в стране, которое кого-то заставляет эмигрировать.
Вы знаете, сколько людей живет за пределами России? Тот, кто может, тот уезжает из страны. Почему мы должны уезжать из своей страны? Мы хотим здесь жить, хотим на нее работать.
— А как же те люди, которые хотят жить там?
— Потому что они не могут жить и не хотят смириться с тем, что не меняется ничего. Ждут, что будет хуже. Вот мы же с вами специалисты и знаем, какие технологии используются по обыдлению населения. То, что происходит сегодня с нашим обществом — ведь это страшные вещи, катастрофические.
Семейные ценности. Образование.
— Парадокс, но такова специфика развития России: как только мы переходим к либеральным каким-то реформам, у нас вот эта агрессия, которая была внутри, она переходит в буйство, в чрезмерное вот буйство.
— Только в России так происходит? Во Франции, например, не было никогда?
— Там революции, они поотрубали головы, но они сделали выводы, после этого сделали выводы. Они для всего мира свободу, равенство и братство экспортировали. Но свободу, равенство и братство экспортировать нельзя. Можно экспортировать все, окорочка Буша, ножки Буша тогда это называлось, экспортировать революцию можно, но свободу, равенство и братство мы должны заслужить сами, снизу, это должно стать нашей ценностью.
К сожалению, у нас это нашей ценностью не стало. Поэтому каждый раз на штыках нам приносят свободу, равенство и братство. Это невозможно, потому что мы встроены в мировые процессы и сегодня управляемая вот эта демократия, внутренняя наша управляемая, она еще подталкивается реагированием на то, что по всему периметру цветные революции происходят.
Цветные революции — это технологическая штучка 21-го века.
— А цветные революции — они разве вообще сами по себе происходят?
— Это отработанные, обкатанные, блестяще обкатанные технологии.
— Чьи? Западные или американские?
— Европа и Америка. У Америки, это вообще их бренд.
— А зачем это нужно?
— Знаете, вот они свято верят в свою миссию демократизаторства, что они должны, сами демократическая держава, и они должны нести миссию демократии всему миру.
— Вы считаете, что это их гуманитарная миссия?
— Это неоколониализм, только замаскированный под революционную миссию, демократическую революционную миссию. Сами революции, на мой взгляд, это очень опасный, инструмент изменения ситуации. Очень опасный. Поэтому мы должны знать, как они происходят, должны реагировать.
Допустим, к периметрам Казахстана подкатила цветная революция, которая произошла в Киргизии. Власть сразу стала изучать все виды революций: когда, где, что происходило, изучили технологии, запустили инспирированные массы, которые в поддержку президента.
Если политика раньше была в основном в аудиториях, в телестудиях и так далее, она вышла на улицу, хотя это тоже опасно. Обученная масса, как в Киргизии (обучали различного рода фонды), люди уже привыкли к митинговости и все знают, что из этого вышло.
— А какие технологии применяются?
— Начиная с института семьи. Разрушение института семьи, подмена ценностей традиционной семьи на нетрадиционную. Мы встроены в глобальное пространство, глобально-информационное пространство, это мировые процессы. Мы сегодня растеряем институт семьи, растеряем ценности семьи, ценности многодетности. Мы должны реагировать на изменения в мире, но не меняясь под этими потоками.
— А разве мы не пытаемся что-то сделать?
— Ничего мы не пытаемся, потому что миграционные потоки, которые сегодня нахлынули на Россию, мы в них захлебнулись, разложили наши собственные ценности. Когда чрезмерно большая масса информационных потоков, миграционных потоков, традиционного не остается. Оно становится хрупким и как бы подменяется одно на другое, ценность ускользает.
За этой реальной ценностью традиционной получается ложная ценность, а ложная ценность становится нормой. Мы видим девиации, различного рода отступления от норм, очень много девиаций. Однополые браки.
— У нас же пока еще их нет.
— Нет, но могут быть. Геи, лесбиянки и так далее, которые требуют независимости, которые вышли из подполья, права качают.
Потом, изменения в семье — безбрачие, гражданские браки и потеря ценности многодетности. Когда заводится ребенок, это не как какое-то удовольствие, а это как гражданская ответственность человека перед своим обществом.
— Вы сами сказали, что у вашего мужа 9 детей в семье. Сейчас, если в семье 9 детей, они не смогут их ни одеть, ни прокормить.
— Вот правильно, вы сами ответили за меня. Мы разрушили первый институт — семью. Идем дальше — школа. Наше Министерство образования делает все, чтобы уничтожить наш образовательный слой. Россия всегда сильна была и привлекательна тем, что у нас была самая мощная, установившаяся система подготовки и специалистов профтехучилищ, они у нас готовились, у нас готовились лучшие специалисты в вузах.
Я сама работаю сейчас в вузовской системе, вижу, как нас выталкивает этот болонский процесс, двухуровневое образование.
— Вы же сами вводите эти новые системы!
— Это не мы вводим, нам их навязывают, навязывают тесты. Цикл гуманитарных предметов, например, что я преподаю, я не принимаю тесты, я принимаю экзамены, устные экзамены, потому что здесь предполагаются речевые практики. Речевые практики с помощью тестов не подготовят нам специалиста.
Здесь школа. В школе моноцентрическая модель, тот же самый учитель плюс ввели вот это безумное ЕГЭ, когда идет погоня за ЕГЭ, коррупция плюс школа, потому что ЕГЭ продается и покупается. Никто это не скрывает.
Посмотрите, та же самая Ингушетия. Мне недавно один чиновник говорит: «Моя сестра в Ингушетии отвечает за это тестирование. Как долго оно сохранится, потому что такие деньги, вы не поверите?».
Не скрывая, рассказал, какие деньги получает его сестра за это тестирование. Потому что тесты продаются, и тот, кто не может оплатить, тот не поступает в вузы.
— Это на Кавказе больше развито.
— На Кавказе, в малых городах, это продается и покупается. Но я могут вас утешить, что все, кто к нам поступают, купив вот это ЕГЭ, на третьем курсе мы их отчисляем всех. Они занимают бюджетные места. Бюджетные места пропадают.
— Как пропадают? Разве их не занимают те, кто на платном хорошо учился, разве их не переводят?
— Нет, очень редко. Пропадают места в большинстве случаев. Почему — не знаю, какая-то такая система существует.
— Это власть в ваших вузах не может перестроиться…
— Может быть. Но я хочу сказать, что и в вузе сейчас работают только энтузиасты, потому что мизерная зарплата преподавателя вуза, профессора, она практически копеечна. Она такая же, как у вахтера. Если, допустим, ректор заявляет о том, что у нас средняя, средняя заработная плата по вузу 60 тысяч, он, наверное, посчитал свою, ректората и так далее. Потому что рядовой профессор у нас получает 30 тысяч рублей: 15 тысяч полставки. 15 тысяч — и это очень большая нагрузка.
— Большая нагрузка за 15 тысяч рублей?
— Очень большая нагрузка. Лучше устроиться вахтером и вахтер получает значительно больше. Например, в нашем подъезде он 25 получает.
— Вообще всегда были жалобы на то, что преподаватели мало зарабатывают.
— Никогда такой бюрократии не было, которая появилась сейчас. Написание различного рода вот этих учебно-методических комплексов с модульной системой, здесь еще и математиком необходимо быть. Очень сложно.
Здесь содержательная часть процесса вымывается, и мы теряем и преподавателей, теряем тех молодых специалистов, которые могли бы работать. Значит, вот этот институт, который был, образовательные стандарты, они падают.
Россия была очень привлекательна своим уровнем образования, к нам ехали со всех стран СНГ. Сейчас, допустим, тот же Казахстан, они учатся или в Европе, или в Америке, иногда в МГУ приезжают. МГУ, там ректор пока сидит, он и отбивает эти интересы, которые всегда были, не дает перейти на болонский процесс.
А переход на болонский процесс — это практически обман. Четыре года, магистратура, он не получает высшего образования, а в магистратуру уже поступают единицы. Уже весь вот тот поток, он отсеивается, они практически не являются специалистами.
— Тогда получается, что нет смысла в таком обучении.
— К сожалению, это так. И вот этот образовательный стандарт тоже понижен был. Естественно, это тоже все повлияло на нестабильность ситуации, на недовольство, на дискомфортное проживание.
А когда человек дискомфортно проживает, когда он не знает, что ждет его в будущем, и когда его будущее постоянно меняется, потому что меняется его прошлое, история у нас все время переписывается, человек не знает, что его ждет, ждет его семью, его детей, потому что квартиру получить невозможно.
Были какие-то раньше механизмы, с помощью которых получали квартиры, улучшали свои условия. Сегодня молодой специалист получить квартиру не может, если он не получит ее от своих родителей. И поэтому ни у кого не будет, естественно, девяти детей, кроме тех, кто поедет в сельскую местность.
И плюс это целенаправленная, на мой взгляд, дезориентация людей. Потому что у нас существовали те институты, с помощью которых формировались ценности.
Вот вы правильно затронули, именно институт ценностей, он тоже разрушен. Российская цивилизация всегда вырабатывала для себя ценностную основу проживания.
— А какие институты формировали эти ценности?
— Церковь была. Была Коммунистическая партия, декларировавшая моральный кодекс строителя коммунизма и различного рода организации: октябрятская организация, пионерская организация.
— А еще ДОСААФ.
— Да. И знаете, не было тогда социологических замеров, но был единый политдень, когда все руководители выезжали, выступали в те или иные трудовые коллективы, школы и так далее по определенной теме. И они после того, как выступят, им давали вспомогательный материал, они его изучали, рассказывали о своей деятельности, видели людей. Обязательно это было, все должны были поехать, и привозили вопросы потом от людей. И был замер общественного мнения, про наболевшее.
Естественно, не все правильно реагировали. Говорили, что «мало колбасы, мало мяса. Где колбаса, мясо?» А этот секретарь по идеологии плохо работает, он не объясняет населению, какой у нас прирост по мясу, какой у нас уровень возросший по производству колбасы. Вот он эти цифры не довел до населения.
Населению нужны были реальные колбаса и реальное мясо, а не цифры, понимаете, здесь, поэтому и была раздвоенность того, что происходило. И вот это как раз накапливалось и привело, из политической апатии привело к политической агрессии.
— Все-таки во всем колбаса виновата?
— Знаете, не только материальное, но разрушен и институт ценностей. В каждой школе, допустим, что было, помимо пионерского отряда? Был школьный театр, клубы были.
— Я помню, был смотр строя и песни.
— Да. Были различного рода клубы по интересам, походы, экскурсии совместные в те или иные города. То есть человек не оставался сам в себе, не было вот этой беспризорности такой. Он был встроен в моноцентрическую систему, но этот человек имел возможность выбора себе кружка, направления деятельности, поступления в вузы.
Продолжение следует…
Дополнительные материалы по теме: