Исходные допущения. Доминирование русского языка в качестве основного средства повседневной коммуникации среди части населения многих стран на территории бывшего СССР и среди различных групп мигрантов по всему миру позволяет предположить существование русскоязычных пространств, одной из необходимых характеристик которых является использование русского языка для повседневного общения.

В основе образования и функционирования русскоязычных пространств лежит не только русский язык, но и общие культурные основания, образцы поведения и образ мыслей, усвоенные в ходе социализации и инкультурации тех или иных русскоязычных групп. Это дает основание говорить о нескольких (по крайней мере, двух) русскоязычных пространствах, в культурном отношении отличных друг от друга. Наиболее различающиеся между собой группы — это «русское зарубежье», представленное потомками эмиграции из Российской империи после 1917 года, а также военной эмиграцией в период 1941-1945 годов и современное «русскоязычное пространство», возникшее в результате эмиграции из бывшего Советского Союза (БСС) уже в послевоенное время, в период «холодной войны» и постперестроечной эмиграцией.

«Русскоязычных», в свою очередь, можно разделить на две обширные группы. Во-первых, это группа русскоязычных, которые находятся в пределах БСС. Первая часть данной группы — это никуда не уезжавшие «мигранты», оказавшиеся таковыми после распада СССР; и вторая часть этой группы — это те, кто мигрировал в пределах границ БСС. И, во-вторых, это группа русскоязычных, покинувших пределы БСС и осевших в других странах. В политическом дискурсе первый случай получил название «ближнего зарубежья», второй — «дальнего зарубежья». Поэтому объединение всех русскоязычных, находящихся за пределами России в одно «русскоязычное пространство» является весьма условным и малопригодным для анализа, поскольку содержит в себе несколько различных групп, которые требуют особого подхода и, возможно, специфической методологии исследования.

Проблема

Исходы людей из Российской Империи и бывшего СССР имели место и до распада этих государств и были численно представлены большим количеством мигрантов, часть которых активно стремилась к сохранению идентичности своей группы и за рубежом. Это предполагало создание закрытой культурной среды с целью сохранения (консервации) культурных образцов поведения, языка и их трансляция на последующие поколения. Важной характеристикой таких закрытых групп было отсутствие тесных связей со страной исхода. Такая культурная среда была воспроизведена в «русском зарубежье», которое еще недостаточно исследовано, хотя многие работы существенно продвигают нас к пониманию этого явления (1). Наиболее значимым отличием «русского зарубежья» от современных русскоязычных мигрантов является то, что группы «русского зарубежья» не образовывали коммуникативного пространства между страной исхода и странами нового поселения, как это делают последние эмиграции. В первую очередь, это было обусловлено политическим характером большинства эмиграции из России и, впоследствии, из БСС. Поэтому устойчивые связи между страной исхода и странами поселения отсутствовали, а случаи возвращения в СССР в массовом порядке были вообще мало представимы. (Справедливости ради, следует отметить первые послевоенные годы, когда многие старые эмигранты, поверив сталинскому режиму, решили вернуться в Россию). Тем более не могло быть и речи о создании постоянных и устойчивых массовых связей через «железный занавес», что является обязательным условием для существования транснациональных миграций. В этой связи теоретический охват феномена миграционных исходов из России и БСС, анализ различных групп мигрантов за рубежом и «русского зарубежья», в частности, в период до падения «железного занавеса», возможен лишь с использованием концепта диаспоры (2). Что же касается возникновения устойчивых связей между страной исхода и странами иммиграции, то они стали возможны лишь в постперестроечное время и после распада СССР. А благодаря принятому в 1991 году закону «О порядке выезда из СССР и въезда в СССР граждан СССР», вступившим в силу 1 января 1993 года приобрели полностью легитимный характер. По этой причине распад СССР можно считать едва ли не самым мощным толчком, послужившим основой для формирования особого надгосударственного русскоязычного пространства, одним из объединяющих принципов которого было использование русского языка для повседневного общения. Именно «благодаря» этому событию, ранее единое в политическом понимании пространство, где русский язык официально использовался в качестве государственного и как язык повседневного общения, было пересечено множеством границ, став по своей сути «надгосударственным». Этот очевидный факт усилил использование в научном и политическом дискурсе таких понятий, как «русское зарубежье», «ближнее зарубежье», «дальнее зарубежье», «русский мир», «русская диаспора», «русскоязычные», «соотечественники» и т.д., придав им новый импульс и звучание.

Между тем, имеющийся терминологический разброс скорее свидетельствует об определенной теоретической беспомощности, нежели чем об успешных попытках аналитически осмыслить новый феномен русскоязычного пространства, вне принятых категорий этничности и гражданства, которые кажутся мало пригодными для объяснения данного явления. Роджером Брубейкером предлагается концепция «диаспор катаклизма» рассматривающая русскоязычных на территории БСС с позиции концепта диаспор (3). Но ряд обязательных положений «классических» диаспор, например, таких как вынужденность переселения или стремление к возвращению в страну исхода (4), по понятным причинам не могут быть выполнены. Поэтому концепт диаспоры, даже в самом широком его понимании, кажется мало пригодным для теоретического охвата явления современного русскоязычного пространства. В этой связи имеет смысл взглянуть на русскоязычные пространства не только с точки зрения уже известных концептов диаспоры, но и других подходов, в частности, концепции трансмиграции и транснационализма, получившую свою известность благодаря работе Нины Глик Шиллер, Линды Баш и Кристины Блэнк-Сзэнтон (5).

Однако думается, что концепция транснационализма может быть использована только как отправная точка для понимания современного русскоязычного пространства, потому что если обратиться к современным исследованиям транснациональности, можно видеть, что имеющиеся на сегодняшний момент теоретические подходы к проблеме транснациональных пространств анализируют лишь некоторые частные случаи, отражающие результаты конкретных эмпирических исследований. Поэтому было бы наивно надеяться увидеть в них некую универсальную концепцию, которую можно было бы, «не глядя» применить для случая «русскоязычных». Более того, солидаризуясь с мнением Людгера Приса, я полагаю, что современные концепты трансмиграции, скорее, обозначают направление исследовательской перспективы, но не предлагают единой программной теории (6). Однако отсюда не следует принципиальной невозможности их применения для случая русскоязычных пространств. Данный подход привлекателен именно тем, что дает нам основу для начала понимания проблемы и возможность последующего развития и модификации концепта транснациональности с привлечением других теоретических подходов. Такая постановка вопроса делает актуальным методологическое осмысление русскоязычного пространства с точки зрения концептов транснациональности в самом широком понимании. Поскольку принципы формирования и функционирования русскоязычного пространства отличаются от идеи транснациональных пространств, предложенными американскими и немецкими социологами, я в последующем буду использовать термин «кросс-граничное русскоязычное пространство». Это сделано по двум причинам: во-первых, чтобы не потерять первоначальную идею концепта транснациональности, рассматриваемую в работах Нины Глик Шиллер и ее коллег, как, впрочем и в некоторых других работах (7); во-вторых, чтобы показать те отличительные особенности русскоязычного пространства, которые и делают его в большей степени именно кросс-граничным, чем транснациональным.

В контексте последующего рассуждения очень важным является концепт «русскоязычности» как основы для понимания сути кросс-граничного русскоязычного пространства. В качестве рабочей гипотезы «русскоязычности» я буду исходить из того, что знание русского языка и его использование в повседневной практике общения является необходимым, но недостаточным условием для отнесения тех или иных групп к русскоязычному пространству. Поэтому далее, в качестве следующих необходимых условий для отнесения групп населения тех или иных ныне независимых стран к русскоязычным, будет рассматриваться их социализация (или их родителей) в условиях БСС и постоянное проживание за пределами РФ. Предположительно, что «русскоязычные» обладают идентичностями, базирующимися на принадлежности к БСС и советской русскоязычной культуре. Кроме того, весь последующий анализ будет касаться только случая «ближнего зарубежья», исключая современных мигрантов в других странах («дальнее зарубежье») и старую эмиграцию («русское зарубежье»).

Под «ближним зарубежьем» понимаются все ныне независимые страны, возникшие вследствие распада СССР на его бывшей территории, кроме Российской Федерации. Исключение граждан России и других русскоязычных, проживающих на ее территории из этого списка носит аналитический характер, поскольку, во-первых, в смысле «русскоязычности» они такие же русскоязычные, как и граждане других государств «ближнего зарубежья». Политически они просто «выведены» за рамки категории «русскоязычных» и приписаны к категории «россиян». Во-вторых, РФ в данном случае рассматривается как «центр», а страны «ближнего зарубежья» как «периферия». Очевидно, что на место «центра», при определенных политических условиях, могли бы претендовать и некоторые другие страны БСС. Но тогда и контуры «ближнего зарубежья» выглядели бы по иному.

Теоретические подходы к понятию русскоязычного пространства

Подходом, который кажется очень полезным для анализа русскоязычного пространства, является уже упомянутый концепт транснационализма, получивший широкое распространение после публикации серии исследований американских социологов и антропологов в середине 90-х годов прошлого столетия (8) Нина Глик Шиллер и ее коллеги в своих исследованиях выделили новый тип мигрантов из стран Карибского бассейна, Мексики и Филиппин, который отличался от традиционных типов миграции. Суть его заключалась в том, что он состоял из непрерывно циркулирующего потока мигрантов, которые постоянно перемещались между странами исхода и резиденции. Чтобы охватить этот феномен теоретически, авторами была предложена концепция транснационализма, потому что первоначальные концепты социологии миграций, по их мнению, оказались непригодными для описания этого явления. «Транснационализм» авторы определили как процесс, в котором иммигранты образуют социальные поля (social fields), связывающие страну происхождения и принимающую страну. Иммигранты, которые включены в такие социальные поля, развивают и поддерживают многообразные семейные, экономические, социальные, религиозные, политические и т.д. связи, которые пересекают государственные границы, называются трансмигрантами. Они действуют и образуют идентичности внутри своих социальных групп, которые одновременно связывают два или более общества (9). Следует заметить, что данный феномен, когда мигранты идентифицируют себя не только со страной исхода, не является абсолютно новым (10). Это позволяет им безболезненно переезжать из одной страны в другую, или даже существовать «между» странами. Однако в отличие от «просто двойной идентичности», (или множественной, как у Дер-Карабетяна), трансмигранты вынуждены постоянно перемещаться (выделение В.П.) между страной исхода и резиденции, что обусловлено, по мнению авторов, ограниченным по времени спросом на рабочую силу. Поэтому их жизнь проходит в транснациональном пространстве, которое не привязано к границам национальных государств. Для развития теории транснационализма авторы исходили из следующих четырех предпосылок.

а) Транснациональная миграция неразрывно связана с изменившимися условиями глобального капитализма. Поэтому она должна анализироваться в контексте глобальных отношений между трудом и капиталом.

б) Транснационализм является процессом, в котором мигранты посредством их активностей в повседневной жизни и посредством их социальных, экономических и политических отношений образуют социальные поля, которые «перебрасываются» через границы национальных государств. Слово «транснациональный» привносит характер движения идей, товаров, капитала и людей через границы национальных государств. В отношении мигрантов это означает, что они посредством своих повседневных практик так оформляют пространство, что оно возникает одновременно в двух или более государствах. Чтобы понять социальные связи мигрантов необходимо исследовать, как образуются, обновляются и реконструируются их взаимодействия в контекстах семьи, институтов, политических организаций, экономики и финансов.

в) Содержательно фиксированные и установленные концепты социальных наук, как, например, этническая группа, раса, нация, ограничивают способность исследователей воспринимать и анализировать феномен транснационализма.

г) В то время как трансмигранты строят свою жизнь, «перекрывая» национальные границы, они вовлекаются в процесс формирования двух или более национальных государств. Их идентичности и практики оформляются посредством доминирующих категорий, таких как раса и этничность, которые глубоко «запрессованы» в процесс построения национальных идентичностей вовлекаемых государств (11). Центральным фактом для транснационализма является то, что трансмигранты поддерживают свою многообразную вовлеченность в общества происхождения и резиденции. Более того, трансмигранты (и политические лидеры стран происхождения) акцентируют существование надтерриториального национального государства (12).

Отказ авторов от использования привычной схемы анализа, применяемой в теориях миграции (и теориях диаспоры), предполагающей перемещение мигрантов по линии «страна исхода — страна поселения» очень примечателен. Правда, в теориях диаспоры также подчеркивается «временность» пребывания мигрантов в стране поселения. Но это означает стремление к возвращению и невозможность вернуться в данный момент времени. В идее диаспоры отсутствует сама возможность непрерывной циркуляции между двумя местами, поэтому речь идет о «стране исхода» и «стране поселения» (в смысле ПМЖ). Идея транснациональности, наоборот, предполагает наличие постоянной циркуляции между «страной исхода» и «страной резиденции», которая не является «страной поселения», хотя потенциально может ей стать. Это означает, что трансмигранты не являются ни постоянными, ни временными мигрантами. Они развивают мультилокальные социальные связи «над» границами национальных государств и поддерживают постоянные контакты со страной происхождения.

Общими моментами, отражающими ситуацию как в случае исследования Нины Глик Шиллер и ее коллег, так и в случае русскоязычного пространства на территории БСС являются следующие: во-первых, транснационализм является функцией границ. Это значит, что условием возникновения транснационализма является наличие границ. Если бы не было границ, не было бы транснациональных мигрантов. И, во-вторых, русскоязычные пространства, как и транснациональные мигранты Нины Глик Шиллер и ее коллег являются воображаемыми сообществами, в смысле подхода Бенедикта Андерсона (13). То есть, транснациональное пространство, как в понимании американских авторов, так и русскоязычное кросс-граничное пространство остаются содержательно неконкретными образованиями; они не могут существовать a priori, а только после того, как мигранты их создают своими кросс-граничными связями, и кто-то (например, исследователи или политики) это замечает.

Наиболее уязвимым местом в данной концепции, с точки зрения ее применимости для объяснения кросс-граничного русскоязычного пространства в «ближнем зарубежье», является идея первичности границ. То есть, транснационализм в понимании авторов возникает потому, что вследствие изменения глобальных условий необходимо преодолеть границы, которые уже существуют. И «поверх» границ создается новая среда — транснациональные социальные поля, (transnational social fields), ускользающие из-под контроля национальных государств. Кроме того, очень важно, что эта среда создается путем постоянной циркулирующей миграции между странами.

В случае русскоязычного пространства «ближнего зарубежья» можно видеть несколько иную картину. Во-первых, русскоязычное пространство «ближнего зарубежья» существовало изначально (в рамках границ БСС), и оно стало кросс-граничным только после того, как по нему эти границы были проведены. Существенным моментом является то, что кросс-граничное пространство русскоязычных возникло не в результате глобализации, как в случае исследования Нины Глик Шиллер и ее коллег, а в результате распада БСС. Это значит, что границы были созданы «поверх» уже существующих связей и культурной среды.

И, во-вторых, постоянной циркуляции мигрантов между странами «ближнего зарубежья» не происходит. Ту миграцию, которая имеет место между многими странами БСС не совсем корректно сравнивать со случаем, описываемым американскими антропологами, в котором массовое перемещение через границы основной части населения страны рассматривается как норма. Как считают авторы, большинство людей из островов Карибского бассейна имеют рабочие места за пределами своей страны. Едва ли найдется семья в этом регионе, у которой не было опыта миграции. Это является основанием того, что в Мексике, на Филиппинах и на Карибских островах есть много семей, члены которых работают в США (14).

В нашем случае, если даже и возникнет соблазн применить данный концепт для пространства русскоязычных в полной мере, то надо предположить, что у русскоязычных другой тип транснационализма. Например, потому, что они не создают сети связей между разными странами и культурами, как США со странами Карибского бассейна, Мексикой и Филиппинами. Это не означает, что их нет. Просто нет смысла создавать то, что уже и так (пока) существует. Русскоязычное пространство «ближнего зарубежья» основано на уже состоявшихся, сложившихся связях, которые существовали в рамках единого политического образования и теперь находятся под угрозой исчезновения вследствие возникновения границ. Но связи эти еще остались и продолжают сохраняться. Причем, в случае «ближнего зарубежья», многие «мигранты» никуда не уезжали, но после распада БСС оказались в разных странах; так, в частности, возникли транснациональные семьи, которые раньше были вполне обычными.

Транснационализм русскоязычных в его изначальном понимании (по определению Нины Глик Шиллер и ее коллег) мог бы возникнуть только после массовой миграции русскоязычных за границы бывшего СССР. И, поскольку, в настоящее время, мигранты принадлежат к разным политическим образованиям, (но являются выходцами из одной и той же культурной среды), то речь могла бы идти даже и о «мульти» транснационализме. Когда, например, из Германии или США можно приехать «домой» (в культурном смысле) в ту или иную страну БСС. В случае «ближнего зарубежья» русскоязычные мигранты (даже те, кто предпринял реальное перемещение) оказываются «привязанными» к месту, по крайней мере, в смысле географическом, которое тесно связано с политическими контурами БСС. В рамках определения транснационализма Нины Глик Шиллер и ее коллег это невозможно в принципе, так как противоречит «духу» транснационализма — отсутствию привязки к месту.

Другим моментом, требующим специального разъяснения для случая русскоязычных пространств, является понятие (транс) «национальности» пространств. То есть, почему мы вслед за американскими авторами говорим именно о «транснациональности», а не о «трансгосударственности», или «трансэтничности»? Чтобы подойти к ответу на этот вопрос, имеет смысл обратиться к концепции трансгосударственных пространств Томаса Фаиста (15). В отличие от Нины Глик Шиллер и ее коллег, немецкий исследователь на первый план выводит понятие «трансгосударственных пространств», четко разделяя две трактовки нации — в смысле общего гражданства и в смысле этнической принадлежности (согражданство и этнонацию). Здесь примечательна и сама возможность перевода работ Томаса Фаиста на русский язык, вышедших одновременно на немецком и на английском языках. Так, перевод «Transnational Spaces» на русский и немецкий языки допускает два значения: как «транснациональный» (а так чаще всего и переводится) и как «трансгосударственный». В контексте нашего рассуждения о русскоязычных пространствах это является весьма существенным. Думается, именно поэтому, в немецком издании автором расставляются все точки над «i», и во главу угла ставится «трансгосударственность» миграционных пространств (Transstaatliche Räume), что на русский язык переводится совершенно однозначно.

«Трансгосударственные пространства» в рамках концепции Т. Фаиста обозначают плотные экономические, политические и культурные связи между людьми и коллективами, которые «переступают» границы суверенных государств. Они связывают людей, сети и организации во многих местах, минуя соответствующие государственные границы. Высокая плотность, частота, определенная стабильность и жизнеспособность характеризуют уровень этих связей наряду с правительственным уровнем управления (16). Как полагает автор, речь идет о трансгосударственных, а не о транснациональных пространствах по трем причинам:

Во-первых, «национальные» относятся здесь не только к государственным учреждениям, но и к тем группам (Kollektive), которые стремятся к становлению национального государства по европейскому или, по меньшей мере, колониальному образцу. Например, палестинцы на Ближнем Востоке, курды на среднем Востоке, сикхи на индийском субконтиненте и различные группы в Судане. Наряду с этим, есть такие мультинациональные государства как Канада, Бельгия, Индонезия, или Малайзия. Внутри этих государственных образований, считает автор, существуют транснациональные связи. И в этом случае важны не транснациональные связи, а трансгосударственные, то есть те, которые проходят «над» границами суверенных государств.

Во-вторых, по мнению Т. Фаиста, введение понятия трансгосударственности упрощает путь к анализу сути явления транснационализма, поскольку в этом случае акцент ставится на пересекающих государственные границы акторах и неправительственных организациях, которые образуют сети связей и строят свои структуры «над» границами суверенных государств. Таким образом, Томас Фаист подчеркивает реальность «транснациональных пространств», могущих не выходить за рамки суверенных государств и реальность «трансгосударственных пространств», пересекающих границы суверенных государств. Согласно этой логике рассуждения, русскоязычное пространство может быть рассмотрено как трансгосударственное, поскольку включает в себя несколько транснациональных пространств. И здесь, на мой взгляд, ключевым моментом является как раз «нарушение» границы. Это первично. А как следствие мы имеем двойную идентичность, двойную лояльность и, возможно, угрозу традиционному государству (в смысле закрытого культурного пространства).

И в-третьих, основная характеристика суверенных и автономных государств предполагает наличие определенной «конгруэнтности» правительства, государственной территории и граждан, в терминологии Т. Фаиста «управляемых» (Regierten). При этом, как полагает автор, можно видеть, что группы управляемых и правительств в Европе свыше 200 лет назад конституировались как народы, соответственно, как нации и во многих частях мира создали национальные государства как историческую конкуренцию государству-городу или империи (17).

Далее автор полагает, что возникшие из транснациональной миграции социальные пространства различаются по ясно маркированным территориям. Пространство предполагает наличие социальных и символических отношений между акторами внутри территории и между территориями. То есть, понятие пространства охватывает социальные и символические связи между конкретными людьми и группами, а также их субъективные представления, ценности и приписывание значений тем или иным событиям и явлениям. «Пространство» и «место» («Raum» und «Ort») различаются тем, что пространство включает различные территориальные места, которые содержат наличествующие неявные связи. Важно то, что даже в случае миграции, пересекающая границы экспансия социальных пространств в последствии может проходить и без географической мобильности людей. Это происходит посредством коммуникативных процессов, которые несмотря на географическую дистанцию могут сигнализировать социальную близость (18). Для случая русскоязычного пространства «ближнего зарубежья» это кажется особенно важным, поскольку мы как раз и имеем дело с существующей социальной и культурной экспансией без активной географической мобильности. Это ни в коем случае не означает отсутствия миграции и миграционных намерений. Но здесь важно подчеркнуть принципиальное различие между случаем непрерывной миграции, описываемом Ниной Глик Шиллер и ее коллегами, (когда наблюдается устойчивая циркуляция акторов, которые являются «переносчиками» идей, товаров, услуг, информации, образуя социальные поля (social fields), пересекающие границы), и случаем русскоязычного пространства, когда устойчивой циркуляции не наблюдается, но социальное поле по-прежнему сохраняется.

Несомненным достоинством концептов транснациональности и трансгосударственных пространств является то, что они выводят из поля теории диаспоры значительные группы мигрантов, которые многими исследователями рассматриваются как диаспорные сообщества, не будучи таковыми по сути (например, «диаспоры катаклизма» Р. Брубейкера). Поэтому концепты «транснациональности» и «трансгосударственности» представляют собой важные методологические находки, которые с известной долей осторожности можно применить и к русскоязычному пространству.

Где же границы этой «доли осторожности»? За этой оговоркой стоит то, что вышеупомянутые концепты, при всех их достоинствах, недостаточно точно отражают ситуацию с русскоязычными пространствами. В частности, в русскоязычных пространствах возможно совмещение сразу нескольких этнических групп и нескольких гражданств на основе общего культурного поля. Поэтому ключевой категорией здесь является не этничность и не гражданство, а общее культурное поле, в рамках которого проходила социализация индивидов, имеющих сегодня паспорта разных государств и относящихся к различным этническим группам. По этой причине для случая русскоязычных наиболее актуальной категорией будет не «транснациональное» или «трансгосударственное» пространство, а (русскоязычное) «культурное пространство». В том смысле, что оно распространяется на все страны, где присутствуют русскоязычные группы. В первую очередь, на страны «ближнего зарубежья».

Что позволяет применить здесь термины «русскоязычное культурное пространство» и «русскоязычная культура»? Возможно ли такое вообще? В данном случае я опираюсь на подход Александра Томаса, понимающего культуру как систему поведенческих ориентаций. По мнению автора, «культура — это универсальная и в то же время очень типичная система ориентаций для общества, организации и группы. Эта система ориентаций образуется из специфических символов и передается в обществе из поколения в поколение. Она оказывает влияние на образ мыслей, ценностные установки и действия членов этого общества и тем самым определяет их принадлежность к данному обществу. Культура, как система ориентаций структурирует поле деятельности индивидов, ощущающих свою принадлежность к данному обществу, и создает предпосылки для развития самостоятельных форм взаимодействия с окружающей средой» (19). Исходя из этого, русскоязычные в культурном смысле являются выходцами одной и той же уже несуществующей страны, с характерной для нее культурной средой. В этом отношении БСС играет интегративную функцию, способствуя образованию единого русскоязычного пространства. В данном случае речь идет о «советской (русскоязычной) культуре». И носителем этой культуры является «человек советский» (20). Это понятие до сих пор имеет за собой реальное содержание и говорит о реальности существования общих культурных пространств, которые мы здесь называем русскоязычными. Это подчеркивает жизнеспособность и устойчивость «той» советской русскоязычной культуры, независимо от нашего отношения к ней и к стране, где она была сконструирована. Поэтому необходимо еще раз подчеркнуть, что русскоязычное кросс-граничное пространство могло лишь возникнуть после распада СССР и состоять (в своей массе) из бывших граждан БСС, имеющих единый культурный базис и, что особенно важно, единую культурную память (21).

Категория культурной памяти является еще одним важным маркером, отличающим русскоязычное кросс-граничное пространство от транснациональных мигрантов и трансгосударственных пространств Т. Фаиста. Ян Ассманн определяет «культурную память» как совокупную для каждого общества и эпохи, особенную стабильность повторного употребления текстов, образов и обычаев, поддерживая которые они (общества) стабилизируют свой собственный образ и передают коллективно разделенное знание предпочтительно (но не исключительно) о прошлом, которое поддерживает сознание единства и особенности группы (22). Даже если культурная память группы видимо связана с фиксированными точками культурной идентификации, то она не относится к вневременным характеристикам и не является привязанной к контексту. Культурная память конституирует историю группы и традиции в плане актуальных потребностей и жизненных обстоятельств группы. Я. Ассманн подчеркивает, что архивы и коммуникация (ритуалы, письменные источники, песни, музеи и т.д.) выступают не как нейтральные носители или средства передачи информации, но действуют как дающие форму и смысловой стержень и тем самым существенно определяют культурную память группы или общества.

Культурная память русскоязычного пространства базируется на советском культурном опыте, который был усвоен в БСС в процессе социализации непосредственно самими актерами, выходцами из БСС, и был передан (безусловно, с определенными изменениями и потерями) более молодым участникам русскоязычного пространства. Поэтому и предполагается, что этническая принадлежность участников русскоязычного пространства вообще может уходить на второй (а то и на третий) план, в то время как ощущение общего прошлого, общих героев и символов выдвигается на первый план, характеризуя то, что Ренато Розальдо называет «культурным гражданством» (23). Культурное гражданство не является четко очерченным понятием и употребляется автором метафорически, обозначая направление процесса, в ходе которого жители какой-либо страны идентифицирует себя не с тем государством, гражданами которого они являются. Это как раз актуально для случая русскоязычного кросс-граничного образования «ближнего зарубежья», когда гражданства участников русскоязычного пространства возникли в результате политических комбинаций элит БСС и ряда некоторых случайных факторов. То есть, после распада Союза (в начале 90-х), принадлежность к тому или иному ныне независимому государству определялась произвольно и на тот момент времени не рассматривалась участниками русскоязычного пространства как значимое событие. Сейчас уже надо уже исходить из того, что независимые государства и их границы «устоялись», институт гражданственности окреп и, кроме того, политические режимы в странах БСС отличны друг от друга. Это означает, что гражданство начинает рассматриваться как предпосылка доступа к определенным правам и как средство для облегчения повседневных проблем, связанных с его отсутствием.

Одновременно с этим, культурная принадлежность владельцев новых паспортов остается прежней. В ряде стран это воспринимается как угроза национальной (в смысле государственной) идентичности и безопасности, и с этим пытаются бороться. Довольно безуспешно. Почему? Прежде всего, потому, что русскоязычное кросс-граничное пространство (как и транснациональные пространства Глик Шиллер и коллег) является концептуально не интегрируемым в конструкцию новых территориальных национальных государств. А именно в рамках этой конструкции и строятся сегодня государства на территории БСС. Например, большинство новых государств пытаются инкорпорировать своих соотечественников, участников русскоязычного пространства в новое национальное образование традиционными средствами правового регулирования. К этому следует отнести, например, стремление ограничить сферу употребления русского языка прямыми запретами, или попытки изменить культурную память в виде создания новых исторических конструктов. Однако эти попытки наталкиваются на уже существующие устойчивые культурные ориентиры участников обширного русскоязычного пространства, которые существуют одновременно как в кросс-граничном русскоязычном пространстве, так и в национальном поле государства, гражданами которого являются. И эта двойственность происходит не потому, что они не лояльны своему новому государству в смысле политическом, а потому, что они не лояльны новому государству в смысле культурном; поскольку они не могут (да и не хотят) отказаться от тех культурных образцов и моделей поведения, которые уже однажды были усвоены в БСС.

Кросс-граничное русскоязычное пространство: основные положения

Суммируя вышеприведенные теоретические подходы и допущения, можно выдвинуть следующие тезисы относительно понимания русскоязычного кросс-граничного пространства, уточнив, что все последующие рассуждения касаются кросс-граничных русскоязычных пространств «ближнего зарубежья».

1. Кросс-граничные русскоязычные пространства «ближнего зарубежья» не могут быть определены как «диаспорные группы», поскольку по ряду критериев они отличаются от концепций диаспоры в ее «классическом» понимании. Сюда относятся, например, тезисы У. Сафрана о вынужденности переселения из страны исхода, миф о возвращении, помощь исторической родине (24), или схожие идеи Х. Тололяна о принуждении к выселе­нию, стремлении диспорных групп к контактам со страной исхода и мифической идеи возвращения (25). Очевидно, что они не соблюдаются для случая русскоязычных пространств. Кроме того, «классическое» понимание диаспоры предполагает постановку акцента на общую этническую принадлежность участников диаспоры. Для случая кросс-граничных русскоязычных пространств (впрочем, как и для трансмиграции в целом) это вообще не является актуальным.

2. Принадлежность к кросс-граничному русскоязычному пространству определяется следующими основными факторами:

2.1. Доминированием русского языка при повседневном общении;

2.2. Отношением к БСС, его символам, героям и ключевым историческим трактовкам (причем, все равно каким отношением, позитивным или негативным), что подразумевает опору на культурную память общества БСС, имеющую в своей основе советские культурные конструкты. Это предполагает, что социализация участников русскоязычного пространства (или их родителей), ее основные этапы состоялись еще в республиках БСС. Несмотря на значительные культурные различия между республиками, в БСС существовали общие образцы поведения и мышления, которые усваивались всеми индивидами с детского возраста, поскольку были необходимы для успешного преодоления повседневных проблем. Данный ценностно-нормативный аппарат не исчез вместе с распадом СССР, а продолжает существовать в русскоязычном пространстве.

2.3. Культурной и (а в ряде случаев и) политической ориентацией на сегодняшнюю Россию, как на страну, наследующую БСС. Примечательно, что этот ориентир (особенно в смысле политической ориентации) может меняться, поскольку «русскоязычность» рассматривается здесь как культурное гражданство, то есть, как ресурс, за который могут бороться сразу несколько государств. Сегодняшняя ориентация русскоязычных БСС на Россию объясняется в том числе и тем, что политическое поле в отношении русскоязычных почти что пустое. На этом поле активно действует пока только РФ, видимо в силу «очевидного» преимущества, в то время как остальные страны явно недооценивают имеющийся потенциал «русскоязычности». Но это не значит, что в будущем, другие акторы не могут пойти тем же путем, что и Россия.

3. Кросс-граничное русскоязычное пространство содержит в себе значительные элементы конструктов советского человека и советского общества и его идеологии. Предполагая постепенный отход от советских культурных образцов, принимая во внимание возраст их основных носителей, влияние новых национально-политических культурных конструктов во всех странах «ближнего зарубежья» и естественную ассимиляцию, можно предположить, что русскоязычное пространство будет постепенно вымирать, или культурно размываться. Однако, учитывая, что культурная память определяется политической элитой и интеллектуальными слоями общества, «проект русскоязычных» может быть продолжен, если для русскоязычного пространства будет предложен новый (отличный от советского) идентификационный и идеологический стержень, позволяющий предотвратить его сжимание, или даже стимулировать его расширение и развитие. Это означает, что кросс-граничное русскоязычное пространство может быть рассмотрено и как определенная идеология, позволяющая выстраивать надгосударственные сети связей, с помощью которых ее участники могут получать дополнительные степени свободы, образовывать реальные структуры и преследовать свои интересы.

4. Существование кросс-граничного русскоязычного пространства может быть вызовом для монокультурных «закрытых» государств, строящих гражданскую идентичность своих участников на принадлежности к одной (национальной) культуре. Одновременно с этим, кросс-граничное русскоязычное пространство может являться ресурсом для поликультурных «открытых» государств, продвигающих свою политику с использованием кросс-граничного русскоязычного пространства. Это происходит благодаря тому, что «открытые» государственные образования имеют возможность включить в свое национальное государство и тех «граждан», которые политически находятся в составе других национальных государств, но, тем не менее, культурно (а возможно и экономически) принадлежат «своему» государству. Это также означает, что кросс-граничные русскоязычные пространства могут быть использованы в интересах не только одного государства, как это принято полагать, но и в интересах нескольких государств, в поле которых они представлены.

5. Русскоязычное кросс-граничное пространство существует параллельно национальным культурным пространствам стран «ближнего зарубежья», включая и Россию. Это означает, что влияние на русскоязычное пространство со стороны правительств заинтересованных государств не может осуществляться средствами традиционного правового регулирования этих государств, поскольку кросс-граничные пространства концептуально находятся вне понятия государственности, государства и, в целом, вне их правового поля.

Следует отметить, что кросс-граничное русскоязычное пространство, несмотря на наличие географических, а в прошлом — политических границ (БСС) не может иметь раз и навсегда «законченное» описание в форме вышеизложенных, или каких-либо других тезисов; оно также не может иметь и четко очерченную картографию, поскольку оно очень подвижно и гетерогенно. Более того, как видно из предыдущих рассуждений, привязка кросс-граничных русскоязычных пространств к БСС будет постепенно ослабевать, и в последствии различия между русскоязычными пространствами «ближнего» и «дальнего» зарубежья существенно сгладятся. Это будет означать, что географическое (и политическое) пространство БСС перестанет играть связующую функцию для русскоязычных пространств, как это происходит сегодня.

Вячеслав ПОПКОВ

Примечания

1.См. напр.: Назаров, Михаил 1994: Миссия русской эмиграции. Т. 1, «Родник», Москва; Поремский, Владимир 1954: Политическая миссия русской эмиграции. Посев, Франкфурт-на-Майне; Rimscha, Hans 1927: Rußland jenseits der Grenzen 1921-1926. Ein Beitrag zur russischen Nachkriegsgeschichte, Jena; Volkmann, Hans-Erich. 1966: Die russische Emigration in Deutschland 1919-1929. Holzner Verlag, Würzbunrg; Wrangel v., Wilhelm Freiherr. 1926: Die russische Emigration. In: Staat und Volkstum. Bücher des Deutschtums 2. Bd. Herausgegeben von Dr. K. L. v. Loesch in Zusammenarbeit mit U. H. Ziegfeld. Berliner Schutzbund Verlag, Berlin. Ss.: 297-310.

2. См. напр.: Safran, William 1991: Diasporas in Modern Societies: Myths of Homeland and Return. Diaspora V.1, №1, p. 83-99; Sheffer Gabriel 1993: Ethnic Diasporas: A Threat to Their Hosts? In: Inter-na­tional Migration and Security. (Ed.) by Miron Weiner. Boul­der, San Francisko, Oxford, pp. 263-286; Tölölyan Kachig 1996: Rethinking Diaspora(s): Stateless Power in the Trans-na­tional Moment. Diaspora 5: 1, p.3-35; Cohen, Robin 1997: Global Diasporas: An Introduction. London: University Col­lege of London (UCL) Press.

3. Брубейкер, Роджер 2000: «Диаспоры катаклизма» в Центральной и Вос­точ­ной Европе и их отношения с родинами. // Диаспоры № 3, с. 6-32.

4. См. напр.: Safran, William 1991: Diasporas in Modern Societies: Myths of Homeland and Return. Diaspora V.1, №1, p. 83-99; Tölölyan Kachig 1996: Rethinking Diaspora(s): Stateless Power in the Trans-na­tional Moment. Diaspora 5: 1, p.3-35;

5. Glick Schiller, Nina, Basch Linda, Blanc-Szanton, Cristina 1992: Transnationalism: A New Analytic Framework for Understanding Migration. In: Glick Schiller, N., Basch L., Blanc-Szanton, C. (Ed.) Toward a Transnational Perspective on Migration. Race, Class, Ethnicity, and Nationalism Reconsidered. New York, The New York Academy of Science, pp. 1-24.

6. Pries, Ludger 2001: «The Approach of Transnational Social Spaces. Responding to New Configurations of the Social and the Spatial». In: Pries L. (Hg.) New Transnational Spaces. International Migration and Transnational Companies in the Early Twenty-first Century. London. Routledge, pp. 3-33.

7. Faist, Thomas 2000a: The Volume and Dynamics of International Migration and Transnational Social Spaces. Clarendon Press, Oxford.

Faist, Thomas 2000b: Grenzen überschreiten. Das Konzept Transstaatliche Räume und seine Anwendungen. In: Transstaatliche Räume. Poli­tik, Wirtschaft und Kultur in und zwischen Deutschland und Türkei. von Thomas Faist (Hg.), S. 9-56. Bielefeld.

8. Glick Schiller, Nina, Basch Linda, Blanc-Szanton, Cristina 1992: Transnationalism: A New Analytic Framework for Understanding Migration. In: Glick Schiller, N., Basch L., Blanc-Szanton, C. (Ed.) Toward a Transnational Perspective on Migration. Race, Class, Ethnicity, and Nationalism Reconsidered. New York, The New York Academy of Science, pp. 1-24; Glick Schiller, Nina, Basch Linda, Blanc-Szanton, Cristina 1997: From Immigrant to Transmigrant: Theorizing Transnational Migration. In: Pries, Ludger (Hg.). Transnationale Migration. Sonderband 12 der Zeitschrift «Soziale Welt». Baden-Baden: Nomos Verlagsgesellschaft, pp. 121-140; Basch, Linda; Glick Schiller, Nina; Blanc-Szanton, Cristina 1994: Nations Unbound. Transnational Projects, Postcolonial Predicaments and Deterritorialized Nation-States. USA, Switzerland, Australia, Belgium, France, Germany, Great Britain, India, Japan, Malaysia, Netherlands, Russia, Singapore. Langhorne: Gordon and Breach.

9. Glick Schiller, Nina, Basch Linda, Blanc-Szanton, Cristina 1992: Transnationalism: A New Analytic Framework for Understanding Migration. In: Glick Schiller, N., Basch L., Blanc-Szanton, C. (Ed.) Toward a Transnational Perspective on Migration. Race, Class, Ethnicity, and Nationalism Reconsidered. New York, The New York Academy of Science, pp. 1-2.

10. Der-Karabetian, Agop 1993: Vielfältige soziale Identität als Reflektion der Mod­erne. In: Identität in der Fremde. (Hg.) von Mihran Dabag und Kristin Platt. Bochum.

11. (Basch, Glick Schiller, Blanc-Szanton 1994:) Basch, Linda; Glick Schiller, Nina; Blanc-Szanton, Cristina 1994: Nations Unbound. Transnational Projects, Postcolonial Predicaments and Deterritorialized Nation-States. USA, Switzerland, Australia, Belgium, France, Germany, Great Britain, India, Japan, Malaysia, Netherlands, Russia, Singapore. Langhorne: Gordon and Breach, pp.30-35.

12. Там же, pp. 7-8.

13. Anderson Benedict 1998: Imagined Communities. Reflection on the Origin and Spread of Nationalism, London-New York, Verso.

14. Glick Schiller, Nina, Basch Linda, Blanc-Szanton, Cristina 1992: Transnationalism: A New Analytic Framework for Understanding Migration. In: Glick Schiller, N., Basch L., Blanc-Szanton, C. (Ed.) Toward a Transnational Perspective on Migration. Race, Class, Ethnicity, and Nationalism Reconsidered. New York, The New York Academy of Science, p. IX.

15. Faist Thomas 2000a: The Volume and Dynamics of International Migration and Transnational Social Spaces. Clarendon Press, Oxford; Faist, Thomas 2000b: Grenzen überschreiten. Das Konzept Transstaatliche Räume und seine Anwendungen. In: Transstaatliche Räume. Poli­tik, Wirtschaft und Kultur in und zwischen Deutschland und Türkei. von Thomas Faist (Hg.), S. 9-56. Bielefeld.

16. Faist, Thomas 2000b: Grenzen überschreiten. Das Konzept Transstaatliche Räume und seine Anwendungen. In: Transstaatliche Räume. Poli­tik, Wirtschaft und Kultur in und zwischen Deutschland und Türkei. von Thomas Faist (Hg.), S. 10.

17. Там же, S. 14

18. Там же, S. 15

19. Thomas, Alexander 1993: Psychologie interkulturellen Lernens und Handelns. In: Thomas Alexander (Hg.): Kulturvergleichende Psychologie. Göttingen, Hogrefe, S.380.

20. Левада, Юрий 2006: Ищем человека. Социологические очерки, 2000-2005. Новое издательство, Москва.

21. Assmann, Jan 1988: Kolleltives Gedächtnis und kulturelle Identität. In: Assmann & Hölscher (Hg.). Kultur und Gedächtnis. Frankfurt am Main. Suhrkamp. S.9-19.

22. Там же, S. 15

23. Rosaldo, Renato 1994: «Cultural Citizenship and Educational Democracy». In: Cultural Anthropology 9 (3), pp. 402-411.

24. Safran, William 1991: Diasporas in Modern Societies: Myths of Homeland and Return. Diaspora V.1, №1, p. 83.

25. Tölölyan Kachig 1996: Rethinking Diaspora(s): Stateless Power in the Trans-na­tional Moment. Diaspora 5: 1, p.12-14.

Источник: http://www.regnum.ru