Владимир ПАСТУХОВ, доктор политических наук, Москва. Для Украины тоже невозможно перепрыгнуть через этап в становлении национального самосознания, когда она воспринимает себя «от противного»: я тем более независим, чем дальше отошел от России. Этот отрезок истории надо прожить, и России придется отнестись к этому с пониманием. Вопрос только в том, какова будет длина у этого отрезка.
Андрей ПОРТНОВ, Вера ХОЛМОГОРОВА, «Полiт.ua»
— Владимир Борисович, поскольку вы родились в Киеве и периодически здесь бываете, хотелось бы вначале услышать ваши впечатления о том, как Киев изменился за это время, чем он отличается от Лондона, от Москвы, что это за город?
— Это совершенно бесконечная тема, а самое главное — абсолютно субъективная, потому что то, о чем я буду говорить, связано не столько с Киевом, сколько с моим собственным его восприятием. Все эти годы менялся не только Киев, менялся и я сам, и оба эти процесса шли одновременно. Поэтому на самом деле трудно сказать, что именно поменялось: действительно ли город стал другим или я стал смотреть на него другими глазами, пожив в Москве, а потом в Лондоне.
Прежде всего, хочу сказать, что Киев неизменно прекрасен. Конечно, многое меняется, но культурный стержень остается неизменным, как в хорошем, так и в плохом смысле слова.
В каждом городе есть своя какая-то мистическая основа, которая остается нетронутой не то что десятилетиями, а столетиями.
Мне когда-то попала в руки энциклопедия киевской жизни, удивительная книга о повседневном быте Киева XIX века. Там я прочел, что
киевлянам вообще была свойственна эмоциональная восторженность, странная тяга к чудесам, вера в экстраординарное. Они были подвержены влиянию слухов, были более наивны и по-детски доверчивы, чем, скажем, жители Харькова, Москвы или Петербурга.
В Киеве могли пользоваться успехом шоу, не вызывавшие большого интереса в других имперских центрах, такие, как выступление женщины с бородой, например. Это создавало какую-то уникальную ауру этого города. Киев — это южный город, он был южным городом, он остается им и по сей день, сохраняя свою прелесть и колорит. Мое пребывание в Москве и Лондоне только убедило меня в этом еще больше. Здесь перемешаны вместе украинская, русская, польская и еврейская культуры. Киев — это гоголевский персонаж: город «суржика» и красивых женщин.
Для меня Киев — это город, в котором, по выражению Павла Загребельного, люди не ходят по улицам, а «швендают». Это слово «швендают» не переведешь ни на какой язык, но оно очень точно отражает реальность. Здесь можно работать и отдыхать одновременно, идти на службу и прогуливаться.
Человек, который вышел погулять в Москве на Тверскую, выглядит неадекватно. В Киеве можно гулять по Крещатику. В то же время человек, который двигается в Москве в киевском темпе, будет просто задавлен. Киев сохранил некий уклад и темп жизни, который давно утрачен в других мировых столицах. Здесь жизнь протекает будто бы в замедленной съемке.
Киев — совершенно не деловой город. Но, наверное, только в Киеве мог родиться Николай Бердяев, потому что здесь есть возможность думать. Другой вопрос, готов ли ты этой возможностью воспользоваться. В Москве, да и в Лондоне, нет времени думать — там ты получаешь такой объем информации, что внутри она не задерживается.
Теперь несколько слов об изменениях. Когда я жил в Киеве, я никогда не чувствовал, что живу в провинции. Я часто ездил в Москву, это была имперская столица и именно так я ее тогда воспринимал. Но я там чувствовал себя своим: я очень легко двигался, быстрее, чем москвичи, у меня никогда не было проблемы с темпом жизни. Поэтому я вписался в московский образ жизни очень быстро, это был мой темп жизни, я к этому, наверное, и раньше внутренне стремился.
Но когда после этого, прожив в Москве 5-6 лет, я приехал в Киев, то почувствовал, что эта разница в темпе жизни стала для меня принципиальной, появились разночтения между мной и моими киевскими друзьями. Москва рванула вперед, а Киев застрял на месте. Я приезжал сюда, как на курорт. Я и сейчас хожу по этим улицам, наслаждаясь. Я каждую минуту говорю жене: «Какой красивый город!» Но если вы меня спросите, могу ли я здесь работать, я отвечу — нет, потому что мне не хватает скорости, борьбы, напряжения.
Проблема усугубилась с обретением Украиной независимости. То есть, с одной стороны, для меня абсолютно логично, естественно и исторически оправдано то, что Украина стала независимым государством. Но вместе с тем, с обретением независимости Киев что-то и потерял. Он зачастую через Москву был больше интегрирован в мировую академическую и информационную среду, чем сейчас напрямую. То есть имперская инфраструктура, как ни парадоксально, обеспечивала потребности интеллектуалов лучше, чем это делается сегодня, когда нет по сути никакой инфраструктуры.
— Да, это важное наблюдение. И можно по-разному интерпретировать, почему так вышло, что ослабла та коммуникация, которая была в советское время и которая не была идеальной, но все-таки была…
Это одна из трудностей, когда формируется относительно независимое культурное пространство. И это очень серьезная проблема, которую в России плохо понимают. Потому что
русский человек не осознает себя колонизатором и на любые попытки сформировать некую независимую от русского влияния национальную культурную среду реагирует совершенно по-детски — обижается.
Для британца нет такой проблемы с культурной независимостью его бывших колоний (есть только проблемы экономические и политические), потому что британец никогда себя не ставил на одну доску с индусом, малайцем, китайцем. А русский человек себя колонизатором не чувствовал, он жил среди народов, которых волею истории объединил вокруг себя. Его способность к ассимиляции уникальна.
Агрессии собственной культуры (часто весьма полезной) он как бы и не ощущал, поэтому теперь он удивляется, что кто-то хочет культурно от него обособиться. С другой стороны, это обособление идет с какой-то ненужной одержимостью. В результате многое теряется.
— Что должно произойти (хотя бы теоретически), чтобы и российское общество, и российские элиты начали воспринимать Украину как субъект? Потому что — я согласен — это фундаментальная проблема.
— Это во многом зависит от зрелости украинского общества, от его серьезности, взрослости.
То, что сегодня происходит с национальным самосознанием Украины, лучше всего описывается ленинской формулировкой «детская болезнь левизны», а в данном случае — «детская болезнь независимости».
Проще понять это в сравнении. Самое сбалансированное отношение к России я встречал в Финляндии. В этой замечательной стране в первый приезд я обнаружил на своем месте памятник Александру II, хлеб под названием «Невский» в каждом магазине и огромное число русскоговорящих исследователей (а ведь финский — не украинский).
Там существует сегодня удивительно толерантное отношение к России — при том, что позади ведь кровавая война.
Объяснил мне этот феномен один из самых талантливых, на мой взгляд, финских социологов, проведших всю жизнь (к сожалению для науки) на дипломатической службе — Олли Перхеентупа.
Он сказал, что одним из главных культурных достижений Финляндии является то, что она смогла преодолеть идентификацию «от обратного», то есть — «от России» и перейти к самоидентификации на собственной культурной основе, отталкиваясь от самой себя.
По всей видимости, для Украины тоже невозможно перепрыгнуть через этап в становлении национального самосознания, когда она воспринимает себя «от противного»: я тем более независим, чем дальше отошел от России.
Я бы назвал это «синдромом Саакашвили». Потому что в Грузии делается много интересного, но вот это экзальтированное восприятие России как врага и попытка построить самоуважение на том, что «мы сделали это, потому что мы плюнули в них», очень контрпродуктивно.
Этот отрезок истории надо прожить, и России придется отнестись к этому с пониманием.
Вопрос только в том, какова будет длина у этого отрезка. Украина должна как можно быстрее преодолеть эпоху идентификацию себя «от обратного» и начать воспринимать себя без комплексов, такой, какой она есть сама по себе.
Важно осознать, что внешней угрозы ее независимости давно не существует, это состоявшийся факт. Реальная угроза теперь существует только изнутри (так же, как и в России).
— Но вы, конечно, отдаете себе отчет в том, что в Украине очень сильно ощущение во многом иррационального страха по отношению к России. Подчеркну: преимущественно иррационального, но от этого не менее сильного.
— Я именно об этом и говорю, иррациональное — оно вообще всегда намного сильнее рационального. Поэтому и нужны усилия.
— Тогда может и должна ли Россия что-то сделать, чтобы эти страхи развеять? Потому что частенько кажется, что она последовательно делает все, чтобы их усилить.
Сейчас мы к этому вернемся.
Если закончить разговор о движении Украины от идентификации «от обратного» к идентификации «от самой себя» — первое, что здесь нужно сделать — это совершить простой, абсолютно разумный, логический шаг и
сказать, что Петр І является таким же деятелем украинской истории, как и российской, так же, как Александр II, Александр III. Сейчас это выглядит как спор двух сиамских близнецов, которых разделили, и они начинают выяснять между собой отношения: «Знаешь, это не моя печень», «Прости, дорогой, но поджелудочная железа — моя!», «А вот аппендикс (голодомор) — это тебе».
Это абсурд, потому что в результате оба народа остаются без истории. Но Россия в выигрыше, так как она приватизировала общую историю, поступив очень разумно и сказав: «Ребята, и плохое наше, и хорошее наше». А в Украине в 91 году решили отдать «этим москалям» всю их историю со всеми их проблемами, а свою построить беленькую, пушистенькую, с чистого листа. И с 91 года Украина живет «с дырой» в истории, как минимум, в 300 лет. Это ведь смешно.
Таким образом, задача Украины номер один — это дружелюбная приватизация русской истории, при которой Украина должна не отпихивать Пушкина, а сказать, что Пушкин — это был тот поэт, пусть и говоривший на другом языке, который оказал колоссальное влияние на развитие культуры Украины. Разве мы себе можем представить Лесю Украинку без влияния Пушкина?
— Этот тезис понятен. Но если мы посмотрим на учебники, на СМИ, то мы увидим, что избрана стратегия максимального отталкивания, отчуждения от всего, что является хотя бы чуть-чуть имперским, советским и так далее. А как Россия может вести себя в такой ситуации?
— Может по-разному, а должна — с пониманием.
Но сначала об Украине. Первое, что ей нужно понять, и она должна к этому отнестись спокойно:
есть асимметрия, которая никогда не может быть преодолена. Эта асимметрия состоит в том, что для Украины русский вопрос является центральным и чуть ли не единственным, в то время как для России украинский вопрос является одним из очень многих.
Андрей Сергеевич Кончаловский когда-то мне подарил потрясающую поговорку, которую я раньше не слышал: «Бог леса не ровнял».
Действительно, Бог леса не ровнял, и никто не может переделать того, что Россия — это сегодня 150-миллионный русский народ, который прорубился через историческую толщу веков, который создал эту уникальную континентальную империю, который создал свои уникальные политические институты, позволившие стране, которая выглядит как классическое государство третьего мира, породить культуру, конкурирующую с культурой и Запада, и Востока.
И мы не можем абстрагироваться от этого, оставаясь в рамках реальности. Это должна осознать Украина. Ей повезло (или не повезло) быть рядом с великим соседом.
А вот со стороны России должна появиться толерантность и мудрость, которые должны формировать политику самоограничения. Если Россия будет реагировать на каждый эксцесс формирующегося национального сознания гиперболезненно, то европейская политика России зайдет в тупик.
Это как в семейной жизни: ссоры в семье неизбежны, но всегда кто-то один должен в какой-то точке оказаться мудрее и сильнее и сделать разумный шаг назад, с юмором отнесясь к тому, что было.
Максимум, что может сделать сегодня Россия психологически — это отнестись с юмором к тем крайностям русофобии, которые рождаются здесь, и не реагировать на них болезненно, потому что иначе это — тупик.
— Идеал понятен, но возможно ли это в нынешних реалиях?
— Возможно, если Россия избавится от своих собственных комплексов.
Сильному это проще, но для этого Россия должна стать сильнее, чем она на самом деле является сегодня. Если Россия будет сильной не в мечтах, а в реальности, то ей будет проще воспринимать то, что сегодня происходит вокруг нее. А вот когда Россия сама раздираема противоречиями, когда у нее куча своих проблем, а тут еще «этот сосед плюнул мне в лицо», тогда реакции будут такими же неадекватными, как и поводы для них.
Так что максимум того, что Россия может сделать сегодня для Украины, — это самой стать сильнее. Такой вот парадокс. Только преодолев свои внутренние проблемы, она получит тот ресурс, тот запас прочности, который позволит ей стать толерантной. Став толерантной, она сможет вести по отношению к Украине большую игру, а не играть в «краники».
А вообще, внешняя политика и здесь есть лишь продолжение внутренней политики. Качество украинской политики Кремля зависит от его готовности к конкуренции.
Проблема российского руководства сегодня состоит в том, что, будучи на самом деле неуверенным в своих силах, оно стремится избежать конкуренции где бы то ни было.
Посмотрите на российскую экономику: весь смысл экономических реформ последних десяти лет — это снижение уровня конкуренции (отсюда переход к госмонополиям, где только возможно). Посмотрите на российскую внутреннюю политику: ее смысл в ограничении политической конкуренции на выборах, в СМИ, в отношениях между центром и регионами. Кремль не верит сегодня, что в условиях открытой конкуренции он может сопротивляться внешнему воздействию.
Вы говорите о страхах Украины — я могу рассказать вам о страхах России: вот придут американские фонды с напечатанными за ночь на станке деньгами и все скупят на корню, после чего мы поутру увидим, что нам вообще ничего не принадлежит в собственной стране.
Кстати, не такой уж неоправданный страх — все возможно. Поэтому долой рынок, долой демократию, займем круговую оборону и никого к себе не пустим.
Но ведь это тупик. Выход только в том, чтобы научиться бороться и выживать в рамках открытой экономики. В политике то же самое: вместо того, чтобы учиться побеждать противника в открытой борьбе, идет закручивание гаек, устанавливается контроль над СМИ и так далее.
И то же самое получается и во внешней политике: Россия не хочет видеть ни Украину, ни Казахстан, ни любую другую «площадку» территорией, где ей придется открыто конкурировать с Западом на его условиях, где нужно играть шахматную партию. Она хочет гарантий, хочет, чтобы все было под контролем, предпочитая шахматам игру «в Чапаева».
— А Беларусь? Как в этом ключе выглядит еще один западный сосед России?
— Чтобы о чем-то говорить, надо это видеть. Ситуацию в Украине я представляю. О ситуации в Беларуси только догадываюсь.
Но мне кажется, что с Беларусью все не так просто, как об этом пишут газеты по обе стороны границы. Все, кто там был, рассказывают, что самый главный капитал Беларуси — это та дисциплина и неразболтанность, которые все-таки были характерны для советского режима, и которые теперь только там и сохранились. Это нашло воплощение и во внешнем виде (чистые улицы, ухоженные дороги и так далее), и в ритме работы белорусской экономики.
Вопрос состоит только в том, как долго эта экзотическая модель сможет существовать.
Нельзя обвинять Лукашенко в том, что он не пошел на дикий эксперимент над экономикой из любви к либеральной догме, а попытался сохранить эту стабильность, эту советскую неразболтанность. Но ведь все равно нужен следующий шаг, нужно двигаться куда-то дальше, от этого никуда не уйдешь. А куда идти — Лукашенко не знает и поэтому тянет время. Сейчас в Беларуси стратегия выродилась в тактику.
Проблема Беларуси — это проблема Китая отчасти. Я не верю в китайское чудо.
— Почему?
— Потому что не может быть вечного чуда, если оно основано на консервации какой-то ситуации. В Китае, в частности, все зиждется на консервации нищенской зарплаты основной части населения и создании на этой базе конкурентных преимуществ.
Китай торгует своей дешевой рабочей силой так же, как Россия торгует своими нефтью и газом.
Рано или поздно «бацилла» буржуазного образа жизни будет проникать в гущу китайского народа, и удерживать его в нищете будет все сложнее. Преимущества китайской экономики начнут испаряться, как и русский газ. Если только Китай не сможет осуществить реальную модернизацию за счет Запада за это время. Я все время живу с ощущением, что Китай еще просто не дождался своего Горбачева. То же и с Беларусью.
— А согласитесь ли вы с очень популярным в Украине тезисом о том, что новая власть, которая пришла после последних президентских выборов, пытается копировать российскую, путинскую модель построения политической системы?
— И да, и нет.
Я не понимаю, почему вы называете это копированием путинской модели. Потому что, в конечном счете, все это копирует корейскую модель. Хотя с другой стороны, перефразируя Толстого, можно сказать, что все счастливые государства счастливы одинаково, все несчастные государства несчастливы по-своему.
Мне кажется, чтобы стремиться к диктатуре, не надо долго изучать иностранные образцы. Чтобы прийти к простой мысли о том, что лучше все держать под контролем, украинской власти и своих мозгов хватит. Чему-то другому, может, и нужно учиться, но это умение приходит само собой, с молоком матери.
Я не думаю, что для того, чтобы стремиться к ограничению экономической и политической конкуренции, украинским политикам обязательно надо брать пример с Путина, — они делают это по своему здоровому крестьянскому инстинкту, абсолютно ни на кого не ориентируясь, и никакой Путин им здесь не указ. Они могут и превзойти Путина при желании. Просто на Путина легко сегодня можно сослаться.
Стремление к диктатуре подспудно присутствует в любом обществе, я вас уверяю, что и в Великобритании найдутся силы и люди, которые с удовольствием бы воплотили в жизнь путинскую модель. Просто там также развиты и противоположные силы.
Поэтому правильный вопрос состоит не в том, готова ли Украина копировать модель Путина, а в том, есть ли в Украине условия, позволяющие ей успешно реализовать путинскую модель. И мне кажется, что, к счастью, тут это сделать гораздо сложней, нежели в России. И культурных препятствий, и политических для этого гораздо больше, чем в России.
— То есть нынешняя власть проводит, грубо говоря, самоубийственную политику?
— Да, в какой-то степени, потому что мне кажется, что эта модель для Украины неорганична. Мне понравился ваш, Андрей, тезис, высказанный в ходе выступления на приеме в российском Посольстве, о том, что элемент польского влияния на украинскую культуру, в том числе политическую, действительно велик, и в то же время практически не принимается в расчет.
Я в одной статье про Украину написал, что здесь сложилась «сеймоопасная обстановка».
Российская политическая культура, если ее долго-долго скрести, — это монгольская политическая культура, улучшенная византийским влиянием. Поэтому авторитарные элементы для русской политической культуры настолько естественны, что возврат к ним не представляет большой сложности. Гораздо трудней не соблазниться этой возможностью.
Если же мы говорим об Украине, то для нее, скорее, характерна безобразная вольница, неспособность договориться, неспособность подчиниться, неспособность согласовать. Это черта украинской политической ментальности. И это — польское влияние, которое, может быть, не менее важно, чем российское.
Кроме того, украинская политика продолжает оставаться соориентированной на Европу, хоть и в латентном виде. В моем восприятии Украина сегодня — это Швейцария во время Второй Мировой войны. Сейчас тут такая площадка, куда с той или иной гарантией безопасности могут заходить разные политические силы.
Это хорошее положение, такая шахматная доска, на которой каждый может расставлять свои фигуры. Мне кажется, руководство Украины — любое — не захочет эту возможность терять. Да и Россия начала к этому привыкать и пытается вести сейчас игру в Украине по-новому.
— А в чем эта новизна состоит?
— Жизнь — игра, политика — игра. Но если раньше игра состояла в том, чтобы как можно быстрее сбить все фишки противника, то сейчас Россия начала присматриваться к фигурам на доске и учиться ими «ходить». Реальный прогресс будет тогда, когда Россия осознает свою заинтересованность в сохранении украинского нейтралитета.
При любых обстоятельствах, находясь на территории соседнего государства, ты должен поддерживать отношения со всеми политическими игроками, которые есть на территории этого государства, вне зависимости от того, что от одних тебя тошнит, а другие тебе сегодня кажутся крайними симпатягами.
— Вы имете в виду нынешнего посла России Михаила Зурабова?
— И его в том числе, поскольку он олицетворяет собой новую политику непосредственно «на поле боя».
Мне кажется, что новый посол, по крайней мере, способен такую политику проводить. Я, к сожалению, не знаком с деятельностью российского посольства настолько, чтобы понять, поддерживает оно или нет отношения со всеми игроками, но мне кажется, что сам посол как личность обладает необходимой для этого толерантностью. Нужна мудрость, корректность и соответствующий темперамент. Они в данном случае присутствуют.
Кроме этого, важно понять, что политику делают элиты. Задача стоит в том, чтобы научиться работать с элитами. Ведь Россия действительно вкладывает колоссальные деньги в дотацию экономики Украины, и это никто не ценит. В то же время сюда приходит Евросоюз с грантами и дает эти гранты конкретным людям (может, я не прав, это мое видение) и имеет колоссальную поддержку среди интеллигенции. Получают эти 500 человек гранты, скажем так, на 20 миллионов долларов, и эти 500 человек становятся убежденными европеистами. А то, что при этом идет дотирование украинской экономики на миллиарды долларов, на это никто внимания не обращает, эта дотация растворяется в небытии.
— Но почему Россия до сих пор не создала никаких открытых, нормальных стипендиальных программ для украинцев?
— Это самое слабое место российской внешней политики сегодня в ближнем зарубежье, потому что, вкачивая огромные деньги в дотирование экономик (причем вкачивая не по желанию, а просто выхода нет, политическая ситуация заставляет поддерживать «санитарный кордон»), она не думает о создании для себя в этих странах благоприятной среды.
Это мне напоминает ситуацию в современном кинематографе: ты можешь создать самый крутой блокбастер, потратив на него 100 миллионов долларов, но если ты к этим 100 миллионам не добавил еще 20 миллионов на маркетинг, на ангажирование прокатной системы — то ты провалился и все свои деньги потерял. Россия закачала миллиарды на поддержку экономик своих соседей и не дала миллион на маркетинг — и в результате может просто потерять все…
— А российские чиновники разного уровня не устают делать заявления, вызывающие в лучшем случае чувство неловкости и недоумения.
— Это не от большого ума, к сожалению.
У меня у самого, например, довольно сложное отношение к проблеме Севастополя, допустим. Можно очень долго, до хрипоты, спорить, в какой степени это украинский город, какие были правовые основания и так далее.
Но дальше есть два простых обстоятельства. Первое — это свершившийся факт, и изменить что-либо практически невозможно в рамках любой реалистичной политики, потому что изменения чего-либо подобного возможны только в рамках третьей мировой войны — не войны России и Украины, а именно третьей мировой войны, на которую Россия никогда не пойдет.
Россия же не отдает Курилы Японии (хотя я не исключаю ничего, и вообще считаю, что это глупость).
Второе обстоятельство: как бы там ни было, это — болезненная тема для населения Украины, потому что она затрагивает самый древний инстинкт — защищать кровь и землю. И когда кто-то делает громкое заявление о Севастополе — это действие абсолютно безответственное, потому что ничего получить на этом заявлении нельзя, потому что это блеф, и никогда никакими силами этот Севастополь не вернуть, нет таких возможностей. Зато можно здорово разозлить народ здесь, и это выйдет боком.
В то же время на Украине должны понимать, что эти заявления делаются теми людьми, которые пытаются заработать на этом очки во внутриполитической русской борьбе. Это не говорится в практическом плане. Многие из этих эскапад надо оставить на совести тех, кто формировал украинское направление российской политики в последние годы.
— А кто формировал, если не секрет?
— Я не знаю, кто там формировал на самом верху, но подписывались под этим люди типа Константина Затулина, люди «из прошлого» с неискоренимым патриархальным сознанием, чувствующие себя вечными собирателями земель вокруг России.
Как сказал однажды Никита Михалков, — мы готовы всем помочь, мы готовы всех кормить, но только со своей руки. Их удивляет, что кого-то это может оскорбить.
— И все-таки, говоря о России: как вам кажется, возможна ли та модернизация, о которой в последнее время столько говорят? И в чем она должна состоять, чтобы это была действительно модернизация, а не игра словами?
— Это огромная тема для отдельного разговора, но я выскажу тезисно основные пункты.
Если бы Россия не была способной к периодическим, немотивированным, иррациональным перестройкам самой себя без видимых для этого причин, она бы на протяжении последних трехсот лет была бы заштатным, заурядным государством латиноамериканского образца, ибо ее социальные и политические институты находятся именно на этом уровне развития.
По своим политическим и социальным институтам Россия попадает абсолютно на 100% в классификацию того, что в западной политологии называется «недоразвитым государством» — не «развивающимся», а именно «недоразвитым» — с системной коррупцией, с отсутствием элементарного правопорядка, с отсутствием политической и правовой ответственности и так далее.
Судьба этих недоразвитых государств везде совершенно однозначна — они стагнируют, деградируют и не становятся жертвами завоеваний только потому, что завоевывать эти государства намного дороже, чем просто выкачивать из них ресурсы, оставляя возможность аборигенам самим как-то там управляться со своими делами.
Россия этой участи, с моей точки зрения, избежала по некой странной причине: в русский культурный код оказался вшит элемент, который я называю «геном развития».
Это делает русскую ситуацию по-своему уникальной даже в мировом контексте. Каждый раз, когда Россия подходит к критической черте, которая определяется, прежде всего, потерей военной конкурентоспособности, срабатывает определенный механизм обновления. Тогда часть российской элиты, меньшинство, вдруг неожиданно навязывает свою точку зрения большинству бюрократии, и эта бюрократия начинает демонтаж системы. Таким образом, система в целом, с одной стороны, сохраняется, оставаясь той же русской, то есть опять со всеми элементами этого недоразвитого государства, но, с другой стороны, переходит на новый уровень.
Под этим всем есть какая-то историческая основа, и с моей точки зрения этой основой является странное разделение властей по-русски.
Это разделение властей по-русски состояло ранее в том, что в России царь-самодержец был одновременно главой некой исполнительной вертикали власти, но одновременно он был олицетворением власти как идеи, власти как принципа, и под царем в этом качестве выстраивался другой, параллельный аппарат личной власти.
Это не моя идея, а Юрия Пивоварова, — о дуализме русской верховной власти. То есть всегда было правительство и были всевозможные тайные канцелярии, секретариаты ЦК партии и так далее. Любое политическое решение готовилось всегда в двух котлах: в котле правительственном и в котле этих тайных личных канцелярий.
Значит, в России все равно была политическая конкуренция. Если нет политической конкуренции — нет жизни. Проблема сейчас состоит в том, что, с моей точки зрения, сегодня этот дуализм русской власти, как ни странно, впервые за 300 лет уничтожен. Сегодня больше нет правительственной власти. Реальный центр власти находится вне официальных политических институтов вообще, он сместился куда-то в сторону, отошел к странному конгломерату силовых ведомств и криминальных структур. И вот у этой силы сегодня реальная монополия.
Мне в связи с этим пришла в голову мысль о том, что «тандемофрения», которая сейчас расцвела в России, может сыграть при определенных обстоятельствах спасительную роль, если она создаст реальную политическую конкуренцию, из которой родится политическая дискуссия. Если эта политическая дискуссия родится, то в ее рамках возможно формирование того внутреннего бюрократического большинства, которое сможет осуществить исторический поворот в том духе, который характерен для России. Если, конечно, эта дискуссия возникнет…
— То есть сейчас ее нет?
— Сейчас ее пока нет. Если тандем реально превратится в некое соревнование идей, аппаратов и, допустим, какая-то доля политического ресурса будет за Путиным, какая-то — за Медведевым, и они будут между собой как-то конкурировать, тогда из этой дискуссии может что-то родиться. Тогда возникнет следующий вопрос: о чем спорить?
Для решения любой задачи нужен инструмент: чтобы достать банан с дерева, обезьяна, как минимум, должна была взять в руки палку, и эта палка должна была быть необходимой длины. Такой палкой для модернизации в русском стиле всегда было государство. Так вот,
сегодня русское государство — это самый архаичный элемент всей системы, который в первую очередь нуждается в модернизации. Это сломанная палка, ею банан не сбить…
Главная проблема состоит в том, модернизация русской экономики и социальной сферы, технологическое и какое угодно еще обновление возможны только как следствие модернизации государства, государственного аппарата. Без этого все остальное — маниловщина и пустые мечтания.
— А есть ли все-таки шанс такой модернизации?
— Надежда умирает последней. Шанс есть всегда. Только надо верить в чудеса.
Впрочем, чудо вещь вполне осязаемая, все зависит от веры. Просто в существующей сегодня парадигме мышления чуду места нет. Но я позволю себе сейчас пофантазировать и предположить, что в будущем парадигма может измениться и начнем верить в чудеса.
Вот вчера посол России в Украине сказал, что нам надо задуматься о кризисе либеральной доктрины. Я скажу больше: нам надо задуматься о кризисе позитивистского мышления, потому что кризис либерализма — это частный случай кризиса позитивистского мышления.
Что отличает нас от людей XV века, кроме всего прочего? Для человека XV века чудо было обыденным явлением; человек верил, что чудо так же реально, как любой факт из его повседневной жизни. Потом победил позитивизм, и чудо было удалено из нашей жизни. Мне кажется, пора его вернуть. Я думаю, что чудо никогда нельзя исключать из истории…
Поэтому с точки зрения рациональной, позитивистской, у России нет шансов на модернизацию, потому что нет ни одной общественной силы, которая сегодня была бы в ней реально заинтересована — ни народу, ни власти, ни бюрократии, ни бизнесу это не нужно. Но если мы говорим о том, что в жизни есть место чуду, то, конечно, шанс есть.
Владимир Пастухов, доктор политических наук, научный директор Института права и публичной политики, советник Председателя Конституционного суда РФ, член редколлегий журналов ПОЛИС и «Сравнительное конституционное обозрение»