К вопросу о непостановке вопроса
Существование узкого перешейка и его роль в крымской истории чрезвычайно высока — для сухопутных народов она делает Крым схожим с бутылкой, в жидкость которой можно подмешаться или попытаться вытеснить (уничтожить) до того в ней содержащееся. При этом стены этой бутылки весьма проницаемы и время от времени обрастают прибывшими по морю переселенцами или завоевателями.
Крымская история? Что это такое?
Разбору каждого слова из этого словосочетания можно посвятить не одну страницу. Однако само словосочетание обычно не разбирается. Идея, заложенная в нем, постоянно витает в беседах, спорах и восторгах интеллигенции — и не только крымской, — но не имеет терминов и бесспорных формулировок.
В качестве интуитивно понимаемого (а проще говоря — несформулированного) явления «крымская история», словно балласт, засыпана в трюмы рассуждений о Крыме, оно не позволяет им перевернуться и затонуть, но природа этого балласта далеко не ясна. Во всяком случае, не представлена в виде текстов и концепций.
Но это попросту необходимо — без таких концепций бессмысленно учить крымских детей, и даже более — неопределенность и зыбкость «ощущения Крыма» грозит перерасти в душевную болезнь, в бессвязные и бесконечные переживания открытий, картин идиллий и трагедий, призраками встающие из прошлого. Почему же не попытаться внести хоть что-то рациональное в то море фактов и частных объяснений, чем есть сейчас «крымская история»?
В распоряжении современного историка — или интерпретатора крымской истории — немало новейших и интересных методологий, наработок разнообразных школ, универсальных подходов и способов расстановки акцентов. Применение их может служить основой к составлению томов «крымских историй» — и они дополняли бы и оттеняли друг друга, создавая общую и синтетическую картину.
Важнейшим моментом станет, однако, нахождение того связующего фактора, главенствующей идеи, которая позволит говорить о «крымской истории» как о целостном явлении, а не о серии сменяющихся и изолированных культур и эпох.
Нужно заметить, что в самой формулировке — крымская история — мы отчасти архаичны, но только в поверхностном плане. Понятия такого рода, как «история Франции» или «история Харьковской области» архаичны очевидно, это предметы не более чем краеведения, узкого или широкого; главенство искусственной географии («О каких границах «Франции» или «Харьковской области» мы можем говорить?», «О границах на какой год?») или искусственных терминов («Кто такой «француз»?», «Когда он появился?») годится лишь для текстов государственной пропаганды.
Крым же ни есть некое государство или нация, его границы естественны и осязаемы в высшей степени. Нужно еще добавить, что та преемственность культур, которую мы ищем, должна прослеживаться около 3 тысяч лет.
Вполне разумно в наших размышлениях двигаться по стандартной схеме учебников истории, то есть — по крайней мере на первом этапе — обратить внимание на географию и климат нашего объекта.
Существование узкого перешейка и его роль в крымской истории чрезвычайно высока — для сухопутных народов она делает Крым схожим с бутылкой, в жидкость которой можно «подмешаться» или попытаться вытеснить (уничтожить) до того в ней содержащееся.
При этом стены этой бутылки весьма проницаемы и время от времени обрастают прибывшими по морю переселенцами или завоевателями.
Взглянув на карту, мы увидим, что Черное море, омывающее наш полуостров, само по себе не более чем большой залив, а общая схема увиденной картины укладывается в формулу «полуостров в заливе», причем Боспор можно понять как эдакий «морской Перекоп».
Свойство зеркальности «суши» и «моря» подчеркиваются функциональной важностью и перешейка, и проливов — вспомним, что с середины 19-го по середину 20-го веков они были стратегически важными военными пунктами, будь то в «споре о проливах», русских мечтах о Константинополе или многочисленных «взятиях Перекопа».
Данная базовая концепция крымской истории, в общих чертах видимая автором, может называться концепцией «коммуникационных коридоров».
Крым с севера примыкает к «Великой степи» от Монголии и до Дуная, а его берега омываются древним Средиземноморьем;
обе транспортно-информационные системы чрезвычайно активны, но противоположны по сути — это царства «кочевников» и «мореходов»; Крым — пространство их столкновения, сотрудничества и иногда — синтеза в некие отдельные крымские культуры.
Вчерашние кочевники оседают в предгорьях и берутся за соху; морские колонисты медленно забывают метрополии и укореняются. Империи, как сухопутные, так и морские, присылают армии и десанты и отчаянно воюют с местными жителями и друг с другом.
Между Третьей и Второй грядами гор тянется цепь процветающих городов, расположенных в долинах главных крымских рек — Бельбека, Альмы, Салгира и Карасу, где еще осевшими на землю скифами основаны первые города, а окрестные холмы перенасыщены стойбищами неандертальцев; со стороны моря тянется ожерелье колоний и гаваней, а на стыке моря, степи и лесов столетьями фунционируют древнейшие города: Херсонес-Херсон — Каламита и Феодосия-Кафа — Судак.
Горы являются местом, где крымским культурам со сложным этническим субстратом населения удается вырасти и сформироваться до государств и наций — как то было с феодоритами и Крымским Ханством.
Горское население подпитывается и кочевниками, и изгнанниками из-за моря, но последние приносят наиболее ценные плоды культуры, — письменность, законы и порядок престолонаследия.
На Степь (этот равнинный Океан) смотрят со страхом и высылают разведчиков; с тем же чувством всматриваются в Море.
Изгнание генуэзцев, гибель Феодоро и установление контроля над Ханством Османской империей качественно равно изгнанию турок, депортации греков и «Кучук-Кайнарджийским миром», чего добилась империя Российская, — но для Ханства последняя принесла гибель.
Воинственная и модернизированная Россия сменила волны кочевников, но не отменила сухопутной угрозы для живущих своими особыми ритмами жителей Крыма; последними посланцами «народов моря» стали крейсеры и эсминцы Антанты. Исключениями из общих закономерностей являются Евпатория-Гезлев и Керченский полуостров, эдакий «Крым Крыма», веками вглядывающийся за свой «малый Боспор» в тающий берег Континента, и обороняющий свой «малый Перекоп» — Ак-Монай — так же отчаянно.
Описанная закономерность действовала, наверное, до начала Нового времени, а Крымская война, хоть формально и может показаться ярким образцом столкновения сухопутных армий с морским десантом, была эдаким реликтом традиционных крымских отношений — в конце концов, французы и англичане, эти преемники римлян и генуэзцев, не собирались оставаться жить в отбитом Крыму, во всяком случае, не это было их главной целью; то же можно сказать и о потомках сипахиев и янычар.
Ранее именно основание или завоевание поселения в глубине Крыма или установление контроля над городом-колонией на его побережье и провозглашение господства своей культуры было миссией пришельцев и сутью событий.
Взаимосвязь крымских ландшафтов и традиционных, переходящих от культуры к культуре методов хозяйствования также вполне очевидны. Крым состоит из стран, тесно взаимосвязанных, но непохожих одна на другую.
Степь, Керченский полуостров, Предгорья от Солхата до Инкермана, Яйла, Южный берег, отчетливо разный от Ласпи до Алушты и от Алушты до Судака, то, что называется сейчас Киммерией, сами по себе состоят из самобытных поселений, наделов, урочищ, долин.
Чистой археологической радостью может стать классификация и увязка в системы крымских курганов, укреплений, крепостей, поселений, святилищ, дорог, в ходе чего станут яснее видны единство и различия сравнительно небольших, находящимся под сменяющимся господством, культурно-хозяйственных комплексов.
Боюсь ошибиться, но, кажется, Домбровский в своих книгах удивлялся, как татары 14-го века умело строили хижины в горах из камня и бревен — для вчерашних обитателей юрт это было странно, и он подозревал учебу татар у готов; иные улицы и кварталы современных южнобережных городов, в частности Гурзуфа, в точности повторяют расположение раннесредневековых поселений — ландшафт попросту не позволяет там строить иначе, да и зачем так делать, когда столетьями эти дома и лестницы только обновлялись и достраивались.
Ощущение «древности этой земли», смутно, но безошибочно улавливаемое в Крыму приезжими интеллигентами, складывается не только из прочитанных ими книг по истории, но и прямо, через быт, кулинарию и предания —
керченская камса и балаклавская султанка восхищали еще греков и римлян, иные вина делаются из винограда аборигенных (средневековых? античных?) лоз, норд-ост называется бора (от Борея?), а зюйд-вест — странным словом леванте.
Сложные системы отношений и преемственностей обусловлены разнообразными микроклиматами и традициями:
мусульманин делает сусло из своего винограда и продает его христианину из соседнего села, а тот уже делает вино, где армяне занимались резьбой по камню (для всех других), рыбу ловили греки и итальянцы, дубили кожу — караимы, а музыку для татар играли цыгане, могут напомнить биотоп, систему распределения функций и обмена энергией в природе.
То есть, составляя перечень устойчивых свойств крымской истории, мы можем обозначить первое из них как преемственность быта и занятий крымского населения, обусловленную климатом, ландшафтом и своего рода «естественными традициями».
Другим важным свойством крымских культур была их провинциальность, вторичность и зависимость от метрополий и имперских центров, которая проявлялась в диапазоне типов жизни — от гарнизона до копии материнского государства, — более типичными же являлись разного рода колонии.
Херсонес, Приморская Армения, Малая Скифия и режим Врангеля придерживались в Крыму основ своей культуры и копировали жизнь породивших их наций и государств, при чем два последние образования делали это даже после смерти «родины»;
Рим, Византия, Османы, Россия на первом этапе, — посылали гарнизоны, закреплялись, строили укрепления в соответствии со своими фортификационными представлениями и с разным успехом расширяли свое влияние.
Тенденция к консервации материнской культуры и ее трансформации в замкнутом крымском пространстве может быть третьим устойчивым свойством крымских культур.
Как можно заметить, представленный взгляд на крымскую историю имеет в своей основе признание ландшафта и географии детерминирующим фактором для ритмов крымской жизни. А колонии и все более обособляющихся колонистов — посланцев разных и зачастую ведущих в свое время государств и религий — основным типом заселения и этническим субстратом обобщенной крымской цивилизации (понятой в самом широком смысле).
Новое время, совпавшее с включением Крыма в состав Российской империи, отменяет ранее неизменно работающие механизмы вторжений, синтезов и сотрудничеств культур, но вносит новое, обусловленное уже современной, имперской, идеологической неизбежностью явление — волю к полному уничтожению (выселению) народов.
Апробированный Суворовым, продолженный Гитлером и Сталиным метод привел не только к разрушению саморегулирующегося крымского «культурного биотопа», но и покончил с самобытным государством — Ханством, прервал греческую и итальянскую традиции, подорвал жизнеспособность крымчаков и караимов; крымские татары с огромными усилиями выжили и остались последними хранителями крымского генофонда и преемственности.
Своего рода дополнительным аккордом стало развитие техники и изменение методов земледелия, в результате чего исчезли аборигенные, естественные и традиционные крымские явления хозяйственно-культурого порядка — крымские породы лошадей, овчарок, буйволов, лесные сады чаиры, был уничтожен крымский подвид волков и доведены до границы способности к самовоспроизведению грифы и сипы (последнее связано с прекращением отгонного овцеводства).
В последние десятилетия современная застройка покушается и на казалось бы вечные атрибуты Крыма — очертания холмов, побережий и бухт.
Какие методы и школы хороши для интерпретации крымской истории, признав в скобках, что тенденциозные российская имперская и советская историография, оставив после себя основной корпус установленных фактов, ничем не помогает нам понять Крым?
Экономический подход можно использовать для анализа крымских рынков и коммуникаций; историк культурологического склада мог бы определить общие черты (если они есть) крымского искажения культуры прибрежных колоний, их отличий от метрополий; уже сейчас, на примере работ по Ханству, Олексой Гайворонским поставлен вопрос об субъектности крымской цивилизации, ее внешней политики и даже об отчетливой монархической традиции.
С другой стороны, филологические исследования помогут взглянуть на Крым глазами самих крымских культур — по мнению Александра Пилипенко, существует малоизученная область, а именно «крымская тема» в готских и даже гуннских преданиях и мифологиях.
Для Нового и Новейшего времени весьма уместно применить концепции критики колониализма, как это сделано, но не для Крыма, Эвой Томпсон и другими авторами этой школы.
Наконец, наиболее разработанную и убедительную из всех попыток создания крымоцентричной культурологии представил Александр Люсый с его трудами о крымском тексте русской литературы, в которой общность образов, приемов и тем обнаруживается с конца 18-го века (поэт Бобров) и продолжается, минуя ряд трансформаций, почти до наших дней.
Основательность методологии, связанная с принципами советских структуралистов и семантиков, позволяет использовать крымский текст как некую основу для исследований крымского искажения русской культуры, обнаружить и назвать ее особенности — что, возможно, приведет к пониманию логики последних двух веков крымской истории.
Более того, в последние годы наметилась тенденция — разными авторами — создания неких постмодернистских текстов, в которой крымские древности или недавние события описываются иронично и произвольно, иные придумываются, но, по методу Павича, с попыткой получения некого экстракта крымского духа и миросозерцания.
Важнейшим вопросом для Крыма 20-го века, его первой и второй половины является, конечно же, его роль в российской культурной системе, которая, добавим, сама прежила в то время несколько внутренних смертей и рождений (в новом качестве?). Чем является «Крым для России» и что такое «Россия для Крыма»?
Мост в прародину, Элладу (как то было для Мандельштама), монастырь духа, несхожий с огромной, беспредельной и окровавленной «Родиной» (Волошин), место несбывшейся национальной утопии («Остров Крым»), место строительства социалистического рая, освобожденного наконец от непонятных местных народцев и смертельных врагов (как для Павленко и официальных советских литераторов) — как мы видим, даже этого приблизительного перечисления достаточно, что бы увидеть насыщенность «ощущения Крыма» мотивом смерти и рождения, близости — и требований — иного существования.
Люсый отмечал, что для русских поэтов в Крыму характерен комплекс противоположных настроений: охваченность возрождением-молодостью-вдохновением и, при том, предчувствие конца-смерти-бессилия.
В плоскости фактов и событий тема рождения и смерти звучит столь же настойчиво: рождение новой России, «убийство прошлого» большевиками породило «белый режим» Врангеля, который можно понять как некое чистилище убиваемой России («Крым как пространство земного чистилища»?), перед ее смертью и «потусторонней» жизнью в эмиграции;
Холокост (филиал ада на земле, сделанный человеческими руками), имеющий свою крымскую специфику, а именно уничтожение только-крымского народа — крымчаков; зарождение «нового мира» и «новой войны» в Ялте 1945-го; попытка убийства и возрождение крымских татар.
Кроме того, крымскую историю возвращения евреев в Израиль, подготовку к возвращению и установление первых законов и правил, что, как видится, делал в Симферополе Иосиф Трумпельдор, тоже весьма легко понять как одно из звеньев характерной для Крыма 20-го века цепи поступков и мечтаний о «возвращении на родину из изгнания».
XX век закончен календарно, а для Крыма он закончен возвращением крымских татар. Вероятно, мы увидим как переворачивается «российская страница» крымской истории, или, во всяком случае, автономность крымской культуры переводится на более высокий и менее привязанный к России уровень.
Крым — это пространство, заполняемое самым свежим воздухом эпохи, но не чье-то поместье — хватит ли в России свежести, что бы стать чем-то для Крыма в будущем?
В всяком случае, осмыслить Крым в новых и свободных понятиях совершенно необходимо, и сейчас, пожалуй, самое время вернуться к естественным традициям в естественном ландшафте — похоже, они и есть самым жизнеспособным, да и самым красивым, что есть в Крыму.
Андрей Кирилов