Беседы с Глузманом

Post navigation

Беседы с Глузманом

Часть1. Диссидент

Написал название, и самому смешно стало. Как будто я – умудренный семидесятилетним опытом, убеленный сединами, сгорбленный старик, шамкающий у монитора…и вспоминающий о «беседах» с Семеном Фишелевичем, ушедшим в историю… На самом деле Семен Глузман жив, в добром здравии, со светлой головой и твердой рукой. Да и я, слава Богу, еще вполне молод и весьма энергичен. 

Мы сидим в более чем скромном кабинете, в психиатрической лечебнице на улице Фрунзе. Когда за тобой в таком нерадостном помещении захлопываются две решетчатые двери, ощущения испытываешь двоякие. Кажется — вот сейчас выйдут из-за угла два здоровенных санитара, улыбнутся хищно, скажут «чик-чик, попался!» — и добро пожаловать в обитую войлоком белую комнату. Хотя это только в западных фильмах комната белая и с войлоком. В Украине все попроще.

Встретиться с Глузманом – задача не из легких. День психиатра и правозащитника исполосован и расчленен, подобно средневековому мученику, на десятки мелких кусочков. Глузман много работает, хотя если взглянуть на его жизнь, то кажется, что он мог бы давно уж почивать на вполне заслуженных лаврах. Однако лавр нет. Неудобен Семен Фишелевич, непредсказуем и по меркам большинства хозяев современной жизни болен даже. Этот невысокий человек со спокойным голосом живет так, как считает нужным, и ни о чем не жалеет.

 

Ошибка КГБ

— На самом деле, не жалеете?

— Каждый проживает свою жизнь сам. Я не жалею о том, что со мною было, хотя я и не хотел того, что произошло. Не хотел в тюрьму, боялся КГБ и не имел ни малейшего желания схлестнуться с этой организацией. Но Всевышнему было угодно, чтобы все случилось так, как случилось. Кроме того, я думаю, что мне даже в кое-чем очень повезло – я получил некую известность без той грязи, благодаря которой получают известность украинские политики, и мне доводилось всю мою жизнь встречаться не только с подонками, но и с прекрасными людьми. Это и Виктор Платонович Некрасов, и Иван Алексеевич Светличный. Как ни странно, но это и «двадцатипятилетники» — солдаты УПА, с которыми я сидел.

Вообще, уже спустя несколько лет после отсидки, я начал понимать, какой же абсурдной была советская власть. Нас, тихих интеллигентов-теоретиков из разных концов СССР, собирать в одном месте и сажать вместе с бойцами УПА. Это только стратегический враг советской власти мог придумать!

— Однако многие бывшие диссиденты или люди, себя к ним причисляющие, заявляют, что в УССР действовали законспирированные организации, которые вели постоянную работу по развалу СССР…

— Знаете, когда я слушаю всех этих бывших сидельцев типа старика Лукьяненко, у меня создается впечатление, что мы отбывали сроки не только в разных зонах, но и на разных континентах, и даже в разные эпохи. Ну не было среди нас политиков! Модель поведения каждого из нас – это модель поведения мальчика из сказки «Голый король». Мы просто увидели, что король голый, и у нас хватило безрассудства сказать об этом. Причем у кого-то больной темой была украинская культура, а у кого-то, как у меня, – использование психиатрии в каких-то брутальных целях.

Я общаюсь с отставным генералом, который длительное время работал в пятом управлении КГБ. У нас с этим человеком солидарность в некоторых вопросах (не по прошлому!). Как-то спросил его: зачем нужно было бросать нас, что-то там вякающих интеллигентишек, к матерым антисоветчикам? Зачем нужно было создавать эти «академии», где слабых теоретиков перековывали в убежденных врагов? Ведь в Москве такого не было, там для того, чтобы получить срок в 7 лет, нужно было что-то поистине грандиозное совершить. В Прибалтике местным за организацию давали по 2 года, а у нас за поэзию можно было десять схлопотать.

И вот что мне ответил старый чекист: «Мы были солдатами и исполняли приказы, не особо задумываясь над их целесообразностью». Был там генерал Федорчук – известная моему поколению фигура, человек, который помогал свергнуть Шелеста. И Федорчук говорил: «Мы должны очистить Украину от нечисти!» Сотрудники КГБ работали — очищали. О том, что будет дальше, никто не думал. При Сталине пускали в расход, тем самым ставя точку, но мы-то оставались! Пусть через семь, десять лет, но мы возвращались, и возвращались уже другими…

 

Это другой мир, и там другие законы

— Насколько трудно было принять такой срок – 10 лет?

— Я пришел в зону двадцатишестилетним. Когда мне дали 10 лет, это был шок. Выйти на свободу тридцатишестилетним стариком! Но в лагере я увидел людей, отсиживающих сроки длиной в четверть века. И речь не идет о том, насколько все эти лесные братья и бойцы УПА были образованы, воспитаны и к какому сословию принадлежали. Просто когда общаешься каждый день с человеком, который не ноет, проведя полжизни в зоне, начинаешь понимать, что твои собственные десять лет – это совсем немного. Причем в лагере «только» семь, а три – на поселении. А на поселении – легче… В общем, все познается в сравнении, и когда видишь рядом чужую проблему, которая больше твоей собственной, становится легче.

— Как Вас приняло население зоны?

— Вообще, начальство нас вечно сортировало, дабы мы не создавали группировок. Барак делили какими-то загородками. Говорили – «туда не ходи, с тем не общайся». Но как можно «не общаться», если отбываем срок все вместе на ограниченном пространстве?

В любом лагере существуют так называемые «семьи». Это группа людей, которые вместе едят и общаются. Так вот, существовала очень странная семья, безмерно раздражающая лагерное начальство, которому об этом сообществе из трех человек докладывали стукачи: начальник Службы Безопасности УПА по Львовскому округу «двадцатипятилетник» Пришляк, второй – солдат УПА Василь, досиживающий 32-летний срок, и третий – русскоговорящий еврей Семен Фишелевич Глузман.

Как-то раз, когда мы сидели у тумбочки и собирались ужинать, намазывая хлеб маргарином, бывший боец УПА Василь сказал, что у него состоялась короткая беседа с бывшим полицаем, который высказался в том ключе, что, мол, негоже с жидом якшаться. Василь полицая послал… Это другой мир, и там другие понятия. Рядом друзья, ты чувствуешь их поддержку, и сломать тебя тяжелее.

Тяжело, но возможно?

— Были случаи. Малоизвестные или совсем неизвестные… Вместе с нами сидел писатель Василь Захарченко. Его сломали – через жену, через семью, не знаю уж. Мы ни о чем не подозревали. Его забрали на этап, а потом в «Литературной Украине» появилась гневная статья о том, как он ненавидит негодяев-отщепенцев Светличного, Глузмана и Калинца.

 

О невозможности люстрации в Украине

— Но Захарченко сидел. А как можно объяснить поведение тех, кто не сидел, но «гневно осуждал» – того же Яворивского?

— Очень просто. Это было их время, они приспосабливались и жили, как умели… Вот именно поэтому я с самого начала выступал против люстрации в нашей стране. К примеру – действительный Член Академии наук, который вынужден был вступить в партию, для того чтобы его карьера не захирела. Но он серьезный специалист и гордость Украины. Я знаю, что этот человек делал свою карьеру в том числе и на сотрудничестве. Но те, кто сегодня кричат о люстрации, забывают упомянуть о том, что людей ломали. Добровольцев было не так много, да и не нужны они были. Как правило, собирали компромат, а потом с помощью кнута и пряника загоняли в свое стойло.

— На Яворивского собрали компромат? Что заставило этого человека вместе с Драчем и Павлычко подписать осуждающее Стуса письмо? 

— Я не знаю. Кто-то сотрудничал и не подписывал, а кто-то не сотрудничал, но его вызывали и говорили: «Подписывай, не то книжки выходить не будут». Есть суд Божий, и иногда в таких случаях возможен суд человеческий. Но ответьте мне – кто судить будет? Кто здесь моральный авторитет, который имеет право сказать – «я вас осуждаю»?

Мое глубочайшее убеждение – нужно дать этой стране остыть, и научиться жить без ненависти. Помнить нужно, но конкретика с фамилиями в Украине не пройдет. Недавно СБУ заявила, что будет открывать уголовные дела против покойников. Ну, что ж, тогда и царя-батюшку нужно судить, и Ленина, и Сталина. Неважно, что они здесь не жили! На мой взгляд, это полный бред, когда право не занимается живыми людьми, а пытается копаться в истории.

 

Беседы с Глузманом, ч. 2. Срок

Чем дольше общаешься с Семеном Фишелевичем, тем сильнее возникает ощущение, что этот удивительный человек, вопреки здравому смыслу, испытывает что-то наподобие ностальгии к тем страшным временам, когда за хулу в адрес ЦК КПСС можно было получить десятилетний срок. Что это – воспоминания о молодости, которая, несмотря ни на что, остается светлым пятном в памяти человека? Или нечто большее? Может быть, разгадка проста – тогда все было более честно и, в результате, более понятно? Было черное, было белое, была настоящая дружба. И главное – была надежда на победу. Слабая, отчаянная надежда все изменить. Победили. Пусть случайно, но победили. И ничего не изменилось…

 

Исторические подтасовки и евреи

— Известно Ваше высказывание о том, что Украина получила независимость случайно. Это идет вразрез с официальной версией о том, как наш народ всю историю своего существования боролся за независимость.

— Да, я убежден в том, что независимость получена Украиной случайно. Если шла борьба, то откуда взялись Хрущев, Брежнев? Я общаюсь с историками, блестящими специалистами, которые сейчас пребывают в состоянии шока от того, как переписывается история. Мне рассказывали, как пару лет назад наш дорогой Гарант Конституции вызвал одного ведущего специалиста и сказал ей: «Мы же знаем, что в Голодомор погибло не менее 10 миллионов?» На что она ответила Виктору… как его отчество?

— Андреевич.

— Да, Андреевичу… Видите, забываю отчество своего Президента. Психоаналитики сказали бы, что я хочу его забыть. Я бы хотел, да не получается…

Так вот, она ответила ему: «Это невозможно, расчеты не делаются на идеологических постулатах…» Но главный историк Украины ответил: «Ну, вы постарайтесь». А если три миллиона погибло, это что — мало? Меня возмущает поведение Ющенко. Говорит-то он иногда правду, но то, как он ее говорит… Во что он превратил жертв голодомора? Трагедия превращается в фарс, но если Виктор Андреевич напишет воспоминания, то в них расскажет, вероятно, что ему с народом не повезло. Слишком резкие шатания, слишком резкие суждения, причем иногда происходит постановка с ног на голову.

Такой подход – ужас для историка. Какая разница – будет ли называться трагедия народа «геноцидом» с точки зрения международного права? Я знаю о голодоморе с детства. Мне рассказывали об этом родители, шепотом рассказывали. Но ведь история нашей страны – это не только лишь голодоморы, геноциды, погромы. Есть дело Бейлиса, в котором, несмотря на требование царской власти, был вынесен справедливый оправдательный приговор. Это дело лежит в областном архиве, почему же оно не интересует Ющенко?

— Вопрос отношений украинского и еврейских народов настолько сложен, что иногда лучше молчать, чем говорить.

— Меня ненавидит большое количество украинского профессионального еврейства именно за то, что я говорю. Я говорю о том, что порядочная часть НКВД состояла из евреев, а о таком якобы упоминать нельзя. Хотя эти факты – нити того же кровавого клубка, из которого состоит история этой несчастной страны.

Ведь на самом деле погромы, в большинстве своем, устраивали не украинские крестьяне. Это, за редким исключением, были управляемые процессы. Почему в НКВД служило столько евреев? Почему мой отец был одним из первых строителей советской власти на Житомирщине? Да потому что черта оседлости была до революции! Потому что задыхались евреи, лишенные прав на все, включая право на образование. Потому что существовало вполне легальное законодательство, в котором евреи не уравнивались в правах с остальными национальностями. Потому что никто не мог подействовать на этого примитивного царя-батюшку Николая Второго, упорно не желавшего делать из империи цивилизованное государство.

— До того, как попасть в жернова самого справедливого правосудия, Вы формировались как личность. Откуда брались Семены Глузманы? Почему так трудно было молчать там, где молчали миллионы?

— Я могу говорить только за себя. Мой отец, несмотря на то, что был в партии, причем ленинского призыва, глубоко ненавидел советскую власть. Он ненавидел ее всеми фибрами души и рассказывал мне то, что формировало мое мировоззрение. Каждое воскресенье за столом он повторял: проблема не в Сталине и не в Ленине, проблема в системе. Я помню, как мама пыталась остановить его: «Фишель, зачем ты об этом ему говоришь?» Ну, где-то ведь ему нужно было это говорить…

Отец слушал «Голос Америки», я садился рядом, и сквозь неимоверные завывания глушилок мы пытались разобрать какие-то фразы, чьи-то фамилии. Учтите, что период моего формирования пришелся на времена хрущевской оттепели. Я рос тогда, когда Сталин был бякой, и говорил об этом на уроках в старших классах.

Потом, когда Хрущева выгнали, руководство КПСС предприняло попытку реабилитации Сталина, однако заартачились западные Компартии. Кстати, одним из пунктов обвинения в моем деле было то, что я клеветал на миллионы убиенных.

— Каким образом?

— Я говорил о двадцатом съезде. Свидетели дали показания следователю, а следователь, в общем-то нормальный, интеллигентный человек, спрашивал меня, видел ли я материалы того исторического съезда. Я отвечал, что лично не видел. Следователь говорил – ну, вот. Значит, это клевета… Но я забегаю вперед.

Состоялось мое знакомство с Виктором Некрасовым. Я много раз бывал у Виктора Платоновича в гостях и на кухне читал самиздат, лежавший там пачками, а это чтение тоже определенным образом формировало мое мировоззрение. Именно Некрасов познакомил меня с Леонидом Плющом.

Но лично мой акт сопротивления системе продиктован наивным желанием добиться правды в конкретно взятом случае, в конкретной сфере, в которой я компетентен. Я любил психиатрию и страстно желал стать специалистом, но виделась мне психиатрия несколько в романтическом свете.

Моя плохая информированность мешала мне видеть главного палача. Я полагал, что главным виновником того, что медицина превращена в орудие подавления, является Даниил Романович Лунц, заведующий четвертым отделением в Институте Сербского. Этот человек был чекистом, а отделение находилось в полном распоряжении Академии КГБ. Там творили все, что угодно – при желании и лягушке диагноз «инакомыслие» поставили бы. Даниил Романович Кунц – уже по фамилии ясно, к какой этнической группе данный индивидуум относится. И из этих соображений для меня вопрос также был принципиален.

Я принял решение. Очень странное с позиции здравого смысла решение сделать то, что впоследствии и сделал.

 

Отчаянная, но честная глупость

— Почему именно генерал Григоренко?

— Самиздат тогда пестрил материалами об этом человеке. Я Григоренко никогда не видел, но читал множество материалов о нем. Как-то раз предложил Плющу послать семье генерала письмо, в котором сказать: в Киеве есть молодой специалист, готовый провести экспертизу. Мы передали это письмо через освободившегося крымского татарина-физика. Прошло полгода. Никакой реакции.

Передали второе письмо. Через месяц приехал сын Петра Григоренко, привез серьезные материалы от адвоката отца Софьи Калистратовой. Она пыталась защищать генерала, но ему поставили диагноз «невменяем», а гуманное советское правосудие заседаний судов над душевнобольными не проводило. Просто закрывало их в спецучреждениях.

Калистратова переписывала медицинские документы. Ни тогда, ни позже женщина не смогла объяснить, для чего она это делала, на что надеялась. Но факт остается фактом – эти рукописи были переданы мне. Я переписал все сорок страниц своей рукой, и мы с сыном Григоренко рукопись сожгли.

Кто из коллег Вам помогал?

— Очень помог мой друг Фима Вайнман, написавший ту часть документа, которую я не мог написать сам. Когда моя экспертиза, обосновывающая полнейшую вменяемость генерала, была готова, я передал ее отцу своего близкого друга, молодого психиатра Вовы Бирюковича. Мне нужно было, чтобы с моими выводами ознакомился какой-нибудь гуру от психиатрии, погладил по голове и сказал: «Семен, какой же Вы молодец!».

Профессор-психиатр Петр Викторович Бирюкович, отлично помнящий 37-й год, позвонил мне на следующий день и ледяным тоном попросил заехать. Я приехал, и отец моего лучшего друга, не впуская меня в квартиру, на пороге отдал папку. Причем через мгновение после того, как Петр Викторович разжал свою ладонь, выпустив из нее столь опасную писанину, лицо его разгладилось. Потом он поинтересовался то ли погодой, то ли моим здоровьем. В общем, я все понял и ушел, не задавая вопросов…

Я нашел молодую девушку, которая перепечатала мой труд. Тоже показатель моей глупейшей наивности – какая разница, прочтет Сахаров документ, написанный от руки или отпечатанный на машинке? В общем, Люба Середняк, семнадцатилетняя девушка, помогла мне отпечатать документ…

Что стало с ней?

— Она никого не сдала, кроме того, эта девчушка вела себя так, как многие наши диссиденты себя не вели. Она объявляла голодовки, заставила разработать под нее специальное меню, так как не ела мяса. Крови попила с гэбэшников изрядно. Получила год лишения свободы.

Я понимал, что все может закончиться плачевно, и я боялся. Но сделать ничего не мог, просто шел навстречу аресту. Когда ко мне приехал Сахаров с Боннэр, и мы встретились на вокзале, вокруг стояли люди в плащиках, читали газетки. Было ясно, что за мной уже «ходят», что дни до ареста сочтены…

— Академик Сахаров приехал для того, чтобы взглянуть на человека, посмевшего написать заключение?

— Боннэр, увидев меня, воскликнула: «Какой мальчик!». Уже потом я понял, для чего они приезжали. В самиздате не принято было писать анонимно. Они приехали сказать мне, чтобы я подписал свое заключение. Но не сказали, пожалев меня. К слову, я подписал свой труд «три психиатра», и это дорогого стоило мне на следствии и в суде. Все очень хотели узнать – кто же эти двое, кроме меня?

— Как Вас арестовали?

— КГБ выстроило вокруг меня целую мозаику стукачей. Показания дали несколько моих бывших друзей. Когда проводили обыск, обнаружили кусочек копирки за диваном. Люба, печатая, совершила ошибку, вытащила закладку и в сердцах забросила за диван. Вся закладка, вместе с копиркой, на которой была пара фраз, оказалась у органов. В этих отпечатанных предложениях не было фамилий, просто по некоторым фразам нетрудно было догадаться, что речь идет о судебной психиатрии. Этого было достаточно…

Суд был закрытый. Моего отца, члена партии, и Виктора Платоновича Некрасова, лауреата Сталинской премии, на него не пустили. Главные вопросы, которые волновали судью — где рукопись и кто остальные «два психиатра»? Когда я говорил, что все сделал один, мне не верили…

В приговоре был весь джентльменский набор – крымские татары, 68-й год, кухонные беседы про ущемление прав человека, клевета на советскую действительность. И что самое смешное – я действительно все это говорил. Но кто не говорил? Сами гэбэшники говорили и рассказывали антисоветские анекдоты.

Ни слова о генерале Григоренко в приговоре не было…

(Окончание следует)

Беседовал Анатолий ШАРИЙ

www.from-ua.com

 

Похожие материалы

Ретроспектива дня