Если Россия потеряет Среднюю Азию…

Post navigation

Если Россия потеряет Среднюю Азию…

Средняя Азия была и остается хребтовой частью евразийского пространства. Станет ли она его «сердцем», питающим не только себя, но и главную державу смежных континентов, зависит прежде всего от принятия Россией евразийства. Под ним понимается не столько идейно-мифологическое, сколько его державно-волевое начало. Интересы России не могут замыкаться в периметре национальных границ. Но и «переходить» их придется, изрядно подготовившись.

Средняя Азия была и остается хребтовой частью евразийского пространства

Попытки анализа-прогноза среднеазиатской проблематики нередко наталкиваются на формальный методологический барьер. Бытует мнение, что Средняя Азия — в границах бывшего СССР — требует индивидуального подхода к каждой из стран. А не будучи гомогенной социально-политической и культурно-исторической общностью, не подлежит рассмотрению как единое целое. Но в самой России гомогенности еще меньше, хотя от федерализма мы не отказываемся. Кстати, США осуществляют политическое планирование в масштабе всей Европы. Это не мешает им находить индивидуальный подход к Великобритании или, скажем, Франции.

Более того, расколотость российской политики по отношению к Казахстану или Киргизии четко вписывается в планы наших геополитических конкурентов, цель которых — невоссоздание нового союза во главе с Москвой. Не выработав единого подхода, мы обречены ситуативно реагировать на андижанские события в Узбекистане или «революционный шопинг» в Киргизии. Таким образом, затрудняется формирование концептуальных начал нашей внешнеполитической стратегии, а соответственно отдаляется перспектива комплексного влияния на весь регион, в котором пересекаются два принципиальных для нас вектора международной деятельности — направленные к исламскому миру и ближнему зарубежью. Более того, эту концепцию логичнее строить по отраслевому, а не национальному принципу и от общего к частному, а не наоборот («если собрать сто кошек, тигра все равно не получится»).

И еще. Ничуть не сомневаясь, что политики предпочтут иметь дело с сухим «бизнес-планом», сочтем не менее важным приглашение заинтересованной общественности к менее формализованной дискуссии.

Средняя Азия: награда или бремя?

Согласимся с бесспорным. Заинтересованность в благоприятном окружении, использовании изученных природных и человеческих ресурсов, наличие в Средней Азии 5-6 миллионов русскоязычного населения (из 60 млн), сохранение элементов единого в прошлом мировоззренческого пространства, ностальгия по советской стабильности задают перспективу многопланового российского присутствия в регионе. У наших соседей процесс адаптации к новым геополитическим условиям, формирование внешнеполитических, оборонных концепций идет со скрипом. Страны Средней Азии так и не привыкли к условиям автономного хозяйствования вне рамочных связей с Россией. Неизменная сырьевая ориентация обрекает их быть заложниками конъюнктуры мирового рынка, то есть, в любом случае соответствовать ожиданиям извне. Казалось бы, встречные курсы предопределены. Если бы так просто!

Обращение к Средней Азии требует не только стратегической твердости и тактической гибкости, сколько некабинетного учета мотивации, менталитета и культурно-психологического уклада населения региона. На него накладывает отпечаток проходящий здесь цивилизационный разлом между исламом, христианством и конфуцианством, соперничающих между собой не только духовно и далеких от внутренней гармонии. Не придает предсказуемости и близость Индии, демографической сверхдержавы ХХI века, готовящейся ступить на геополитический Олимп. Рядом — беспокойный в своем ортодоксальном диссидентстве шиитский Иран, многовековой возбудитель внутривидовых — значит, особо острых — противоречий в исламском мире.

 

В Средней Азии могут проявиться идейные корни пантюркизма и панисламизма, националистического самовластия и космополитического компрадорства. Тот, кто контролирует этот регион, способен влиять на события по всему периметру Евразийского континента. Проигравший понесет не только абстрактные геополитические убытки. В практическом смысле он приведет в свой дом войну.

 

Универсальный геополитический менеджмент нередко сводит борьбу за региональное влияние к искомым экономическим выгодам, утверждению на этой основе благоприятного социально-политического климата по месту приложения усилий. При этом «корректно» затеняется силовой компонент влияния — неизбежность защиты интересов от конкурентов. Преимущества Средней Азии видят и они, не менее нас сознающие, что в доме может быть только один хозяин. Вступая в эту борьбу, важно знать, с чем мы столкнемся при ее обострении. Обобщенные факторы развития стран региона приведем тезисно, с упором на их отягчающий потенциал.

Первое. Разновекторность и конъюнктурность устремлений правящих элит пока «спасает» презумпция диктаторского начала как единственного способа государственного регулирования. Неразвитость или нереализуемость институтов гражданского общества и демократических процедур ужесточается отрывом коррумпированной светской бюрократии от нищенствующих масс. Последние исламизируются или находят поддержку в традиционных клановых или сословных связях. При этом одно маскируется другим, закрывая от непосвященных существо глубинных связей и конфликтов. Усиливается предрасположенность к социальным разломам, в том числе по принадлежности к укладам — «остаточному» социалистическому, вестернизированому и феодально-патриархальному.

 

Второе. Демонтаж советской социально-экономичесой модели осложняется концептуальной неоформленностью и фрагментарностью возводимой. Возрастает политикоформирующее значение проблемы водоснабжения — основополагающей для большинства населения.

Третье. Прогрессирующая пауперизация масс укрепляет социальные основы исламизма. Привыкание к единственно доступной воображению исламской геополитической перспективе в том числе статистически подтверждается переходом от прежней мировоззренческо-мобилизующей модели «наш с Россией Восток против чужого Запада» к «нашему Югу против чуждых Севера и России». Укрепляются социальные основы парадигмы «чистый ислам против оскверненного» — как смысл поиска лучшей доли. Убывает психологическое отторжение экстремизма по северокавказской модели. Регион угрожает стать еще одним источником международного терроризма.

Четвертое. Незавершенность и искусственность межнационального размежевания (спорных участков на таджикско-узбекской и киргизско-узбекской границах) усугубляется борьбой национальных элит за доступные им формы регионального доминирования. Восхождение внешнерегионального обрамления к неоднозначному пограничному разграничению Российской империи (СССР) с Китаем, Афганистаном, Ираном, а также административному определению межсубъектных разгранлиний (РСФСР — КазССР) может актуализировать тему пересмотра географических пределов национальных ареалов и на этой основе легитимности существующих границ, навязанных чужой властью. Симптоматичен перенос казахской столицы в Астану (Целиноград) как форма утверждения государственных начал на севере страны.

Пятое. Сращение исламизма и наркомафии. Принципиально российский вектор наркопоставок в условиях уязвимости внешне- и внутрирегиональных границ и трансъевразийской миграционной активности привел к тому, что сама Россия из транзитной территории превращается в основного потребителя тяжелых наркотиков. Это повышает ее «рыночную ценность», следовательно, мотивацию наркодельцов.

Шестое. Интервенция дальнего зарубежья ведет к накоплению потенциала конфликтности между Россией и западными «спонсорами-работодателями». Роль последних стратегически негативна, тактически же — ситуативна. Они и локализаторы проталибской экспансии, и инструкторы «демократической оппозиции», и катализаторы исламизма. США, Китай, Япония расширяют доступ к ресурсам Памира и ТяньШаня: урану, золоту, серебру, редкоземельным и цветным металлам. Это встречает заинтересованность стран региона в высокоинвестиционных западных проектах: магистрали ТРАСЕКА, «Север — Юг», каспийский энерготранзит и пр. Ими мы тоже сможем пользоваться, но не владеть. Зато такие проекты ограничивают наши перспективы и одновременно расширяют сферу силовой защиты со стороны Запада.

И, наконец, последнее. Незавершенность военно-политических процессов в Афганистане, Ираке, осложняющаяся ситуация вокруг Ирана обуславливают вероятность экспорта силовых способов достижения политических целей — по аналогии с близлежащими странами. Возрастает вероятность реализации геополитических сценариев в русле «восстановления демократии» в Ираке или возмездия талибам за теракты 11 сентября.

Разумеется, названные факторы не проявятся одновременно во всех странах региона. В Таджикистане и Узбекистане более вероятно обострение тлеющего конфликта властей с исламистами. Еще труднее просчитывается будущее Киргизии и особенно Туркменистана. С ними, а также Казахстаном связаны перспективные интересы Запада и Китая, в значительной мере взаимоисключающие, но при этом одинаково провоцирующие нас занять чью-либо сторону.

 

Показательно метание киргизского руководства вокруг американской базы в Манасе. Очередное предложение Бишкеку 200-миллионного беспроцентного кредита (60% годового госбюджета) плюс 70 млн долларов ежегодно в виде пошлины за пользование землей и оплаты за топливо не позволили разоренной стране (двухмиллиардный внешний долг при численности населения 4 млн человек) отказаться от военного присутствия США и, по меньшей мере, продлили режим их контроля за нефтегазовыми ресурсами региона и ситуацией в Китае: с базы в Манасе даже истребители ВВС США достигают ядерного центра КНР.

 

Киргизский пример подтверждает безоглядное желание местных элит решать системные проблемы с помощью разовой внешнефинансовой инъекции. Вспомним: исламская революция в Иране созрела при куда более благополучном экономическом положении и неограниченной помощи извне.

Евразийство — российская обреченность

Вернемся к евразийству, рассмотрим его не как веру, а как географические пределы целеполагания. Согласимся с необходимостью единого понимания не только интересов, соблазнов и рисков, но и иерархии понесенных и потенциальных потерь. Поставим во главу угла потери социально-демографические. Кто, если не Средняя Азия, способен их облегчить?

 

Неминуемо сокращение населения России на треть, до 90-100 млн к 2060- 2070 году (прогнозированием на больший срок занимаются футуристы, а не социологи). Сможем ли мы остающимися миллионами контролировать прежнее пространство? Или обречены делиться с теми из наших соседей, чьи подданные придут прежде всего в Зауралье? Ими станут либо китайцы, либо выходцы из Средней Азии, перенаселенной, нищающей. Но вслед за китайскими гастарбайтерами, потом — переселенцами, рано или поздно сюда придет сам Пекин. Это будет означать утрату не только «титульной» территории, но традиций державного строительства. Их слом неизбежно обострит и без того давящий на Россию «постимперский» синдром.

 

Далее — перспектива коллизийб-унтов, за ней маячит хаотичный или подталкиваемый распад страны и пополнение ею списка канувших в Лету. Россия не сможет сохранить себя, уподобившись шагреневой коже. То, что останется в зоне Октябрьской железной дороги, называться будет иначе. В этом смысле Россия может быть либо глобальной державой, либо глобальной угрозой. Но угрозу «построссийского» значения ликвидируют с пристрастием, соответствующим ее масштабам.

 

Верить в снисхождение к нам со стороны Запада, да и Китая столь же недальновидно, сколь усматривать во всем козни Люцифера. Те и другие сделают для нас столько, сколько сочтут для себя полезным. Сила при этом остается одним из главных имплицитных рычагов отведения угроз и обеспечения прочих интересов. Альтернатива этому — встречное магистральное движение. Наше — в Среднюю Азию, среднеазиатов — в хиреющие российские веси.

Мы непростительно долго причащаемся брендами чуждой веры. Еще хуже оставаться в плену глобалистских грез о всемирном торжестве общечеловеческих ценностей. Они нас и так уже поставили на грань утраты исторической перспективы. Если русские (в приближении к «российским») — это державообразующая нация сходно мыслящих, а не прилагательное к чужим геополитическим существительным, то будем в первую очередь рациональны и только во вторую — политически обходительны. В условиях какой-никакой прагматизации нашей внешней политики это означает стремление непременно вернуться туда, куда еще пускают. В остальном надо исходить из аксиомы: территория может быть утрачена, политическое присутствие никогда.

У нас нет большего приоритета в регионе, чем обеспечение собственной выживаемости. И евразийский масштаб для этого единственно спасителен.

Минимальная программа политического максимума

Начать придется с выработки той самой комплексной задачи, которую вряд ли объемлет рекомендация Совбеза или правительственная директива. Нужен политико-академический Интеграционный Центр, определяющий стратегию и тактику, в данном случае «реколонизации Туркестана». Центр, обладающий научно-информационным ресурсом и контрольно-исполнительным инструментарием. А главное, способный заинтересовать общими перспективами живущих по обе стороны границы с ближайшим для нас Востоком. Не менее важно мотивировать тех, кто в Среднюю Азию поедет и кого мы из нее примем.

 

Еще раз оговоримся, не о антикаримовскомантирахмонском антрепренерстве, тем более не о пробковых шлемах ведем речь. Из России туда не едет, по существу, никто. Оттуда мы принимаем по квотам — из Киргизии и Узбекистана у нас работают официально по 400 тыс. человек в год. Пусть приедут по 4 миллиона, но, к примеру, только на Дальний Восток и не в качестве полулегальной рабочей силы на угодьях столичных нуворишей. В отличие от китайцев, своей автономии они там точно не создадут, ресурсов для лоббирования односторонних интересов своих прародин у них недостаточно, но для «задержавшегося» там русского населения они будут привычнее хотя бы по остаточной исторической памяти, а главное, безопаснее для Москвы.

 

Эта же формула может устроить и китайских гастарбайтеров. Ориентация их не на пустеющие российские просторы, но на среднеазиатские стройки для нас явно приемлемее. Но главное, повторимся, обеспечить неуменьшающееся экономическое и физическое присутствие России в регионе. Опыт подсказывает: даже контейнерный городок геологов или строителей становится политически перспективной точкой притяжения местного населения, обращающегося сюда за работой, медпомощью или водой (вспомним ее значение!)

Предпосылкой к реализации всего евразийского мегапроекта служит определение основных направлений деятельности Интеграционного Центра. Обязательными направлениями видятся разработка и отслеживание реализации системообразующих программ (гуманитарногражданский блок), внутрирегиональной адаптации, анализа внешнего противодействия, проблем безопасности (военный блок), экономической интеграции. Все — вне формальной иерархии, взаимно переплетены и дополняемы.

Главной задачей гуманитарно-гражданского блока станет принципиальное сохранение Средней Азии в зоне российской культуры (в первую очередь языка). Это достигается через единые образовательные, научноакадемические, медийные стандарты, обеспечение сходной с Россией практики партийного строительства. Все не самое затратное из того, что предстоит сделать. Но даже к этому применим государственный подход, то есть концепция-программафинансирование-воля-контроль. Последний — желательно «СМЕРШевский» по эффективности.

Здесь же обсчет и обеспечение важнейшего интегрирующего начала — поощрение службы среднеазиатского населения в Вооруженных силах России. Еще не забытый советский опыт подсказывает: едва ли не главным фактором межкультурной адаптации в СССР являлась служба представителей разных национальностей в Советской армии. Со сноской на сегодняшние, в том числе национальные, правовые акты, это может быть стимулируемый заинтересованной стороной обмен контрактниками. Он может быть реализован как через привычный призыв по контракту в российские гарнизоны на территории региона, так и путем «командирования» отслуживших в Российской армии призывников в армии стран Средней Азии, прежде всего на дефицитные там специальности. Если часть из них там осядет, это будет благом для нашего будущего.

 

В идейно-политическом смысле весьма перспективным представляется служба среднеазиатов на Северном Кавказе, их опыт противостояния экстремизму. Обещающим выглядит реанимация опыта интеграционного строительства в царской России и СССР — от генерала Кауфмана до Фрунзе. С тем чтобы при нынешней умудренности не уподобляться Сталину и Орджоникидзе, в 1921 году заново искавших пути размежевания Южной и Северной Осетии. То, как они их тогда нашли, нам аукнулось в 2008-м!

Решение задач внутрирегиональной адаптации предполагает, во-первых, мотивацию пророссийского слоя местных элит, которые в большей степени, чем на Западе, определяют настроения масс. Среди тамошних элит есть пророссийские, протурецкие, происламские, на подходе прокитайские, но основная масса — прагматично-всеядные. Пока это в нашу пользу. Как и то, что в Казахстане (впрочем, в основном в окружении Назарбаева) ощутим встречный интерес к «практическому» евразийству.

 

Вместе с тем противодействие интеграционным процессам в СНГ имеет стойкую тенденцию к усилению, отражающую процесс замены присоветских управленцев обладателями западных дипломов. Этим актуализируется среднеазиатская аппликация сталинского лозунга «Кадры решают все!». Ближайшей задачей пророссийских управленцев (где, как не у нас, их готовить?) видится воспрепятствование оттоку русскоязычного населения, в ряде случаев его защита. Какая из тамошних структур на системном уровне защищает русских?

Кто, кроме нас, заинтересован эту систему создать и обеспечить ее дееспособность? Перспективной выглядит нацеленная работа с лидерами сложных и замкнутых групп: по опыту Таджикистана — каратегинцами, дарвазцами, памирцами-исмаилитами, особенно ванчцами. Они исторически занимают позицию отстраненности от политики национальных центров, в том числе иногда не ориентированной на интересы России. Таким образом, укрепление нашего влияния в регионе должно проходить одновременно с расширением социальной базы дружественных режимов, а также их стабилизации.

Во-вторых — рациональное использование исламоглавенствующего потенциала, который не противоречит евразийским началам самой России. Скажем честно: исламизацию здесь не сдержать. И в локальном смысле она может быть даже полезна. Пресекать следует экстремизм, противопоставляя ему ностальгию по внутренней стабильности и доступности ресурсов шестой (пусть — восьмой) части суши.

Анализ внешнего противодействия предусматривает в первую очередь аудит существующих и планируемых сквозных для региона социально-экономических проектов на предмет их соответствия долгосрочным интересам России. Его политико-методологической основой должно стать тотальное противодействие США и Западу со стороны местных элит. США уже вышли на второе место по влиянию в регионе. Данный посыл не означает возвращения тотальной конфронтации и лежит в русле исповедуемого Западом прагматизма. В противодействии американскому присутствию не следует вступать в полемику, будь то в сфере пресечения исламизма-терроризма или по правозащитной тематике. Подобные споры, как показал опыт, Америкой интерпретируются исключительно в своих геополитических интересах. Эффективным представляется противодействие американскому влиянию за счет противопоставления западным соблазнам обоснованных предложений-стимулов, исходящих из «евразийского центра».

 

Пока же главное, чтобы и в России, и в Средней Азии поняли: увеличение у нас западного присутствия означает дифференциацию локальных отраслевых интересов, у них — это предпосылка к переориентации на антироссийскую альтернативу в ущерб историческому партнерству. При этом важно, чтобы инициатива исходила из Средней Азии — пусть она ведет диалог с американцами и их союзниками. В отличие от мер в отношении Запада, противодействие Китаю может быть обеспечено на сегодняшнем, весьма благоприятном для Москвы и Пекина, геополитическом фоне: в совместных проектах пусть участвуют, по крайней мере рабочей силой. Задача не в том, чтобы сделать китайцев союзниками. Главное, чтобы они не стали врагами, видя нас при этом не просто «равновеликим», но естественным «лаобанем-хозяином» региона. И если наша очевидная территориальная уступка (о чем следует чаще напоминать) этому поможет, то интерпретировать ее логично в увязке со Средней Азией.

Не должен противодействовать российской политике в регионе и Пакистан, весьма динамичное и территориально близкое государство исламского мира. После распада СССР из всех стран Центральной Азии раскладка сил наихудшим образом изменилась именно для него. Утрата его геополитической ценности после завершения Москвой афганской кампании дополнилась возрастающей на Западе подозрительностью к исламу, а также все более явным дрейфом Индии к США. Поэтому доступ к Средней Азии, а также стабильность транзита с китайским Синьцзяном становятся для него приоритетными. Необходимо выработать российские условия обеспечения (лоббирования) этих и производных от них интересов.

 

Если Пакистан получит доступ в регион, то в чем будет состоять его политическая «рента» за наше содействие? Какова будет наша реакция на его выход к тем же ресурсам по договоренности лишь со странами региона? Точно так же необходимо сформулировать и озвучить российскую позицию по поводу влияния базирующихся в Пакистане исламистов на региональную ситуацию. Общая позиция России не может совпадать с антипакистанской при СССР, поскольку она была тесно связана с поддержкой Индии. Теперь, когда Индия скорректировала свой курс в пользу сближения с США и стала претендовать на гегемонию в Южной Азии, поддерживать ее по инерции, тем более в противовес Пакистану, неразумно.

Задачей военного блока станет, во-первых, определение иерархии краткосрочных угроз. Если мы прошляпим очередной «андижан» или массовое форсирование Амударьи-Пянджа родственниками «здешних» таджиков-узбеков, долгосрочного планирования не понадобится. Сочтем, мягко говоря, дискуссионным решение о передаче таджикам охраны границы с Афганистаном. При всем уважении к Генштабу и Минфину здравый смысл подсказывает: необходимо размещение российских воинских контингентов, фактически — постов дальнего обнаружения противника. Между таджикскими Кулябом и Бадахшаном наших сил нет. Еще при охране границы российскими пограничниками с борта вертолета, летящего по кромке Амударьи, нередко можно было одновременно лицезреть по два плота с нарушителями. Зато в Душанбе российских войск сравнительно много. Для чего? Для поддержки Рахмона? Но опираться следует на политику, а не на политика.

 

Более того, опыт военно-политического анализа подсказывает: антиисламистский мониторинг плюс зримое присутствие сдерживающей силы — главные предпосылки к последующему силовому невмешательству. Вмешательство же для нас малоэффективно. Хватает Чечни. В худшем случае необходимы «социально-опосредованные» базы антиисламистского противодействия. Об их военно-техническом наполнении логичнее посоветоваться с военными. Наличие функционально близких органов (региональной антитеррористической структуры ШОС, антитеррористического центра СНГ, системных элементов ОДКБ, в частности, коллективных сил быстрого развертывания, аппарата пограничного взаимодействия и российских военных баз), очевидно, потребует создания единого координирующего органа. Им может стать Интеграционный Центр.

Принципиальным видится усиление контроля над ситуацией в Афганистане, прежде всего на севере страны. Устранение в 2001 году таджика Ахмадшаха накануне антиталибской операции, а потом и «почетное забвение» влиятельного узбека Дустума доказывает от противного потенциальную лояльность России определенной части их соплеменников. Они, «благодаря» западной марионетке пуштуну Карзаю, вытеснены на политическую обочину, как и при короле, его племяннике (Дауде) и последующих «гарантах» афганской государственности. Сам же Афганистан никак не становится монолитнее. Наверняка преемники Ахмадшаха здесь найдутся. Способствовать переориентации их с наркобизнеса на политические задачи трудно, но подход к ним следует искать. В частности, через личные интересы как и раньше властвующих здесь элит Пандшера-Тулукана-Кундуза-Шерхана-Хайратона-туркменизированного севера провинции Герат. Они же должны знать, чьи интересы и каким образом следует защищать. В то же время опыт подсказывает: непосредственное иностранное присутствие в Афганистане затратно и неэффективно.

Поднаправлением — в рамках военного — следует считать борьбу с наркотрафиком. Для среднеазиатов борьба с ним — элемент политической игры и способ оправдания внешнего донорства. Наркоэкспансия в Россию — угроза ее национальной безопасности. Подобно тому, как США ведут с ней борьбу в Латинской Америке (вспомним устранение панамского президента Норьеги), мы вправе делать то же, добившись полномочий на самостоятельность, пусть и под флагом ООН, ШОС и т.д. Определенную роль в региональных антинаркотических программах могли бы сыграть США и Япония, финансирующие соответствующую международную деятельность. Но при этом они должны «почувствовать разницу»: где действуем мы, где — среднеазиаты.

Экономический блок обещает остаться здесь самым нераскрытым, ибо, во-первых, требует отраслевых знаний, в том числе источников финансирования евразийского мегапроекта, во-вторых, он малоинтересен непрофессионалам. Он же наиболее связан с административной регламентацией, прежде всего в рамках СНГ. Последнее все более теряет свое значение в пользу двусторонних и региональных связей. Но если так, то распадутся и союзы, созданные или создаваемые под его эгидой. Не исключено, что первоочередной задачей экономического блока станет оценка дееспособности и рациональное ранжирование названных объединений по их соответствию принципиальным задачам интеграции: ЕврАзЭС — Таможенного союза, зоны свободной торговли. В том числе при понимании их неперекрываемости, взаимодополнения друг другом, а также различиях в степени оформленности.

Дискуссионность представленных предложений не вызывает сомнений в актуальности самой темы. Позиция по каждому приведенному и неучтенному пункту должна быть как минимум сформулирована. Но если она станет планом, важно, чтобы хватило воли его воплотить в жизнь.

Борис ПОДОПРИГОРА

Источник: http://www.odnako.org/magazine/material/show_12834/

 

Похожие материалы

Ретроспектива дня