Как формировалась русская матрица

Post navigation

Как формировалась русская матрица

По наблюдениям исследователей, развитие России, по крайней мере в горизонте 450 лет, начиная с Ивана Грозного, происходит в парадигме периодически повторяющихся рывков, ориентированных на прогресс, с неизбежными последующими откатами. Регулярно чередуются реформы и контрреформы, периоды «авторитарного» и «либерального» развития.

Как формировалась русская матрица

Но даже и тогда, когда позитивные преобразования удаются, некоторые изменения, на которые рассчитывали реформаторы, либо не происходят вовсе, либо принимают формы, крайне далекие от первоначальных замыслов. Во всех этих процессах имеет место то, что может быть обозначено понятием «матрицы» общественного бытия.

 

«Матрицей» российского бытия я бы предложил называть повторяющиеся на протяжении длительного исторического периода устойчивые структуры, которые, с одной стороны, задают ограничения, а с другой — простраивают директории общественного (экономического, социально-политического и культурного) развития. Они также способствуют появлению соответствующих им социальных акторов (персон или групп) и институций.

 

Соотнесение «матрицы» с другими явлениями и процессами, исследуемыми в общественных науках, показывает, что «матрица» первична и фундаментальна по отношению к другим общественным явлениям, например к таким, как демократия, свободы и права человека, разделение властей, верховенство права или гражданское общество. Добиваться их изменения, оставляя в стороне «матрицу», — напрасный труд.

 

Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы!

 

Переход от родоплеменной организации к формированию государственной формы жизни народов, впоследствии получивших наименование русских, совпадает с периодом их освобождения от более чем двухсотлетней власти кочевников. Степная форма организации общественной жизни наших предков возникла из длительного, зримо наблюдаемого примера. У степняков ресурсная экономика, которая по мере исчерпания полезного в хозяйстве вещества природы требовала новых пространств, военная организация жизни, предполагающая централизацию и единоначальное управление, закабаление подвластного населения, посредством чего удовлетворялись потребности административной и военной верхушки, — все это составило условия для возникновения русской «матрицы».

 

В составе «матрицы» нужно отметить сложившуюся и укрепившуюся в противоборстве с Западом религиозную компоненту. Состоявшийся в 1054 году раскол Римско-католической и Православной церквей был усилен через четыре века падением Константинополя, концом Византийской империи. Воспринятая Василием III и Иваном Грозным идея «Москва — Третий Рим» укрепила православие в его антизападных устремлениях и притязании на византийское наследство. Модель Византийской империи с ее самодержавной властью была приспособлена к изначальной «степной» предрасположенности Москвы: из этой модели были выброшены идея права и защищенная законом частная собственность. В системе власти это выражалось в отсутствии отношений договорных и доверительных и, напротив, в укоренении отношений начальственных и насильственных.

 

Окончательное формирование «матрицы» — идей империи, самодержавия и власти-собственности — происходит при Иване Грозном. Идея империи обозначала ориентацию страны на пространство как источник ресурсов. Самодержавие стало формой управления. Что же до механизма слияния власти и собственности, то он оказался идеальным инструментом развития империи и поддержания самодержавия. С его помощью власть обеспечивала добровольное расположение и подчинение одних и принудительное управление другими.

 

Надо отметить, что для раскрытия двойной направленности этого механизма наряду с термином «собственность» требуется и термин-антипод: «бессобственность». При этом прежде своего вещного, юридического значения, фиксируемого правом, «собственность» обозначает свободу или несвободу человека распоряжаться самим собой, быть собственником самого себя или не быть таковым, пребывать в зависимом состоянии. Заложенная в основу российского способа бытия «матрица» век от века воплощалась в конкретной истории, делалась все более мощной и изощренной.

 

Первым термин «самодержец» («Господарь и самодержец всея Руси») употребил московский царь Иван III, хотя при нем это наименование использовалось для акцентирования международного суверенитета страны, а не для характеристики ее внутреннего устройства. Качество страны как империи было сформировано при Иване IV Грозном, когда он, освободившись от власти Орды, не только осуществил большие приращения земель, но и существенным образом изменил управление и саму жизнь подданных.

Начав свое правление с участия во власти «Избранной Рады», созыва Земских соборов, создания элементов самоуправления на местном уровне и даже составления Судебника, вскоре он изменил курс. От правления, основанного на согласовании интересов и решений, — подобии договорного права — он перешел к «праву» единоличной власти. Сделано это было по всему спектру правоотношений, включая изменение базового основания собственной легитимности, вынужденно поддержанного Церковью. При нем была уничтожена независимость и императивная сила пастырского слова. И хотя документальное постулирование самодержавия произошло только при Петре I (в 1721 году в «Духовном регламенте» Феофана Прокоповича появилось положение: «Монархов власть есть власть самодержавная, которой повиноваться сам Бог за совесть повелевает»), похоже, в этом случае общественная практика опередила правовую норму.

 

Как отражение практического действия при Иване Грозном в российском бытии и формирующейся национальной идентичности произошло слияние власти и собственности, начало закрепляться состояние собственности/бессобственности. Производимые опричниками убийства и переселение бояр, отъем и перераспределение их имущества не только лишали отношения людей по поводу вещной собственности их легитимного содержания, но и вводили общее для всех подданных состояние «жизни по воле самодержца». В дальнейшем в истории были времена, когда дворянство как ближайший к монарху социальный слой получало права временной, на период службы, собственности на имения или, в другое время, права собственности постоянной, включая крепостных, с передачей таковой по наследству. Однако никогда у подданных не было уверенности в том, что их собственность не может быть в любой момент отнята.

 

Среди многих признаков Российской империи применительно к ХVI веку прежде всего следует отметить ее экспансионизм. В этом Россия не была уникальна, стадию активного экспансионизма прошли многие мировые державы, но их экспансионизм, во-первых, был ограничен во времени и, во-вторых, строился на принципиально иной основе: «метрополия — дом», «колонии — не-дом»; в России такого разделения не было, хотя некое его подобие фиксировалось понятиями «центр» — «окраины, провинция», а теперь и термином «регионы».

 

Экспансионизм определялся исходными устойчивыми факторами.

 

Первый — экономическая отсталость, отчасти вызванная нашествием кочевников. Присущий им исторически тупиковый характер жизнедеятельности с постоянными переходами с одного места на другое исключал интенсивность развития и возможность для России в этих условиях активно прогрессировать, в том числе налаживать контакты с Европой и вырабатывать основанную на договорных отношениях форму развития. Все это обусловило стагнирующий характер нашего социально-экономического и культурного бытия. Заложенный стереотип впоследствии в полной мере никогда не преодолевался.

 

Во-первых, всегда имелось много новых ресурсов, использование которых справедливо избиралось властью как менее затратное.

 

И, во-вторых, вся общественная организация, закрепленная в общественном сознании и психологии членов сообщества, создавала инерцию экспансии.

 

Империя и ее экспансия

 

Периферийное географическое положение по отношению к очагам цивилизации, сочетавшееся с уязвимостью длинной границы, было вторым фактором, предопределявшим имперскую форму организации социума: врагов нужно было побеждать, отодвигая как можно дальше от Центра — разрастающейся Москвы. Территория, требовавшая государственного патронажа и обороны, постоянно росла. С другой стороны, участие России в многочисленных вооруженных столкновениях не могло не сказаться на состоянии ее хозяйства.

 

Так, поражение Ивана Грозного в Ливонской войне и его деспотическая политика, дополнившая природные бедствия (неурожаи и эпидемии) несчастьями рукотворными (налоговыми изъятиями и опричным мародерством), обусловили массовый исход крестьян из Центральной и Северо-Западной России на недавно присоединенные окраинные территории. Пытаясь обуздать охвативший страну хаос, Иван IV в 1581 году отменил Юрьев день, что, впрочем, проблему не решило. Чтобы спастись от голода, крестьяне стали продавать себя в рабство. Имперский рост, таким образом, инициировал изменения в отношениях собственности, а изменения в собственности способствовали росту империи.

 

И наконец, третьим фактором, подтолкнувшим к созданию империи, была многонациональность и поликонфессиональность населения с разными уровнями хозяйственно-культурного и политического развития. При этом разные по качеству социумы должны были иметь общую для них государственную форму. И форма эта не могла не быть сложной, заведомо не подходящей для социумов слабо развитых и менее сложно организованных. По этой причине выбор — договор и право (включая ограниченное правом государственное управление в сочетании с самоуправлением и развивающимся гражданским обществом) — или же приказ и насилие (самодержавное правление, воспроизводившее себя на всех уровнях) — был предрешен.

 

В этой связи понятна неизбежность и органичность для России самодержавной природы государства. Империя была одной из самых простых форм власти и поддерживала свою жизненность насилием и непрерывной экспансией. Примитивные уровни развития народов, включаемых в империю, их разнообразие требовали простых форм ассимиляции. Что же до народов «развитых», то империя с разной успешностью находила способы их покорения и удержания, хотя и в форме сосуществования, а не поглощения. Но это удавалось ей только до определенных пределов, преодолев которые «продвинутые» народы либо вынуждали отпустить их добровольно (Финляндия), либо достигали этого насильственным путем (Польша).

 

Становление российской империи в ХVI — ХIХ веках не было исключительным явлением и вполне вписывалось в международное право. Согласно ему любое расширение территории должно было базироваться на одном из трех оснований: завоевании, уступке (цессии) и занятии ничейной земли.

 

В результате за период без малого трехсот лет Россия как централизованное унитарное государство, за исключением автономных Финляндии, Бухары, Хивы и Тувы, присоединила к себе множество территорий. Были завоеваны Финляндия, Прибалтика, Польша, Северный Кавказ, Средняя Азия; присоединены по договору Левобережная Украина, Бессарабия, Грузия, Армения, часть Азербайджана и Казахстана; инкорпорированы в ходе хозяйственной колонизации Север, часть Поволжья и Сибирь.

 

Количественное выражение экспансии на этом временном горизонте видно вполне четко. Так, если в последней трети ХVI века соотношение между населением в границах собственно России и населением присоединяемых территорий составляло 86% и 14%, то к 1917 году эта пропорция была 40% и 60%, а если прибавить к этому завоевания и присоединения, сделанные СССР накануне и после Второй мировой войны, то количественный перевес присоединенных народов увеличивается еще больше.

 

Наконец, не менее важным признаком Российской империи было наличие у императора и у некоторых подданных представления о его личной особой миссии в истории и о такой же миссии России. Начало этому явлению дала идея Третьего Рима, согласно которой самодержец — преемник римских и византийских императоров — был таковым в силу избрания самим Богом, а стране — самодержавно-царской, автокефально-православной Руси — надлежало хранить правую веру и бороться с ее врагами.

 

Изначально присущий Российской империи экспансионизм проистекал не только из перечисленных факторов, но и из хозяйственно-экономических причин. В этом отношении в дополнение к вышеописанным элементам «матрицы» российской власти и общества — империи и самодержавию — следует обратить внимание на еще один — собственность-власть (собственность/бессобственность). Отмеченное еще древними, а затем и христианством родовое свойство человека — его свобода — в отечественной истории из природы человека было устранено.

 

Связанная с вопросом о качественном развитии человека и страны проблема была не только в том, что один человек мог отнять жизнь другого. Не менее существенно было и то, что при таких отношениях несвободный (бессобственный) человек был лишен оснований для свободной деятельности, предопределяющей его творческую активность. Не только природные условия или стереотипы властных отношений, но само общественное устройство толкало хозяйствующего субъекта не создавать новое, но лишь искать нужное в природе, в сырьевом ресурсе, требующем минимального творческого участия, но дающего быстрый и до поры приемлемый результат.

 

В этой связи характеристика хозяйственно-экономической природы российского экспансионизма верно определяется как «внутренняя колонизация». Для непрерывной добычи ресурсов — будь то пушнина, рыба, пенька, «черное» или иное золото — обеспечиваемая имперской властью экономическая устойчивость была важнее, чем свобода или сама жизнь человека.

 

Точка нуля

 

Михаил Гершензон в «Вехах» словно предупреждал: «Мы для него (народа. — С.Н.) — не грабители, как свой брат, деревенский кулак, мы для него даже не просто чужие, как турок или француз, он видит наше человеческое и именно русское обличие, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно».

 

Чистое отрицание всего старого мира — задача революции, закреплявшаяся делами. В начале нового столетия Осип Мандельштам, имея в виду культурные метаморфозы, объявил: «Мир сначала!» «Мы наш, мы новый мир построим» — это максима социального, уже послеоктябрьского переустройства. Она напрочь изгоняла из сознания старую культуру, тем более что ее носитель — интеллигенция — долго была оторвана от реального социального дела.

 

Это была в полной мере классовая революция, цель которой заключалась не в упрочении своего класса, а в уничтожении классов как таковых, что и случилось менее чем за 20 лет.

Молодые русские дворяне-романтики создавали миф о духовной избранности русского народа, утраченной высшими сословиями, хотя XVIII век оставил нам в наследство две величайшие социальные болезни: рабство большей части народа и «их религиозную одичалость, грозившую полным перерождением православия в магический обиход шаманского типа в порабощенном простонародье и в холодное обрядоверие рабовладельцев» (А. Зубов).

 

Конец советской власти, произошедший через практически бескровную революцию 1991 года, обернулся разрывом с замыслом революции 1917 года, решавшей задачи создания нового человека, провозглашением лозунга возврата к старым (семейным) ценностям, к православной идеологии, к консервации традиций вопреки свободе.

 

Однако разрыв с целями революции 1917 года не соответствует даже фикциям возвращения к старым ценностям, в том числе предреволюционным. Ибо православие — лишь ширма, скрывающая отсутствие четко поставленных целей; народности нет, есть аморфная масса населения; да и державной власти нет как специфического инструмента управления, а имеет место лишь выраженное желание власти с использованием механизмов подавления воли других людей с помощью создания симулякров стабильности, а попытки реформирования каких-либо сфер деятельности заканчиваются неудачами. Происходит конструирование традиций и подстановка их в прошлое — вещь поистине новая, ибо никакое другое время не осмеливалось менять прошлое во имя государственных интересов.

 

Начало XXI века является действительно революционным: оно демонстрирует неведомую до сих пор любовь народа к власти, и это одно означает, что, как ни убеждай нас власть в наличии скреп с прошлым, их нет. Любовь народа и власти, 86-процентная поддержка власти народом означает не только то, что ссылки на прежнюю историю неубедительны, но и то, что действительно образуется новое качество жизни, основой которого является ничто, уничтожившее общество как таковое. Это стояние в точке нуля обеспечивает автономию, которой действительно не страшны никакие санкции и никакие искажения истории, поскольку она (история) каждый раз придумывается. Именно потому попытки ликвидировать абсолютные разрывы со своим прошлым или наладить связь с прошлым носят пароксизмальный, скорее желаемый или назывной характер.

 

Так, при осуждении акта отправки российских мыслителей за границу (1922 год) одновременно осуждается либерализм, представителями которого эти мыслители были. В те годы необходимо было сменить угол зрения на проблему человека и определить идеал нового человека. Таковым идеалом стал пролетарий, а в сосредоточенном виде — «рабоче-крестьянская молодежь», что способствовало уменьшению объема понятия «человек»: первые действия революции связаны с ликвидацией враждебных классов, а первые идеологические решения — с ликвидацией прежней «надстройки», куда по определению входила интеллигенция.

 

Общественный досмотр был такой силы, что даже студенчество, исконный рассадник передовых идей, рассматривалось как контрреволюционная сила. Это была смерть того понимания человека, под которым когда-то подразумевался богочеловек. Марксистский homo laborans, человек работающий, должен был образовать идеальный общественный порядок, сочетаемый с трудовой жизнью. Трудовая жизнь отождествлялась с органическим жизненным процессом.

 

Как писала Ханна Арендт, в этом пункте обнаружился парадокс между тем, что можно назвать постоянным производительным рабством, и непроизводительной свободой. Счастье труда предполагало, что «усилие и награда следуют друг за другом в таком же размеренном ритме, как работа и еда, подготовка жизненных средств и их поглощение». Число людей свободных профессий при понятой так трудовой деятельности сокращается. В таком обществе быть свободным означает быть тем, что не служит прямым нуждам жизни.

 

Это позволило власти поставить — ныне злободневный — вопрос, насколько необходима, например, обществу философия или история, если она не приносит прямой пользы и не служит жизнеобеспечению. Эти гуманитарные дисциплины должны перестать быть свободными, их задача — служить обществу. Свободомыслящий человек здесь просто не нужен. Фактически при совершении революции, поставившей целью создание такого — нового — человека, началось растление этого человека.

 

Таким образом, изначально столкнулись кадетско-профессорская выучка, умение, понимание свободы как деятельности, не зависящей от жизненной нужды, как личностной неприкосновенности — и отношение к истории как к истории классов, истории труда, связанного с принуждением и необходимостью, где свобода понимается как необходимость.

 

То, что у нас не произошло очищающего катарсиса после пережитых репрессий, не произошло осмысления самого явления ГУЛАГа, можно (с большой осторожностью) объяснить тем, что Россия много веков — задолго до самодержавия — жила в состоянии экзистенциального страха и ужаса при полном отсутствии гуманитарного и граждански-правового воспитания, что вся система управления уже в советской России добавила к этому состоянию повседневную кромешную ложь и псевдоименность.

 

Непонятость силы и ужаса, преклонение перед этой силой и ужасом — все это принадлежит древнейшему архетипу сознания: изумлению перед непреклонностью неведомой природы. И нынешняя историческая наука больна идеологизирующей модернизацией истории.

 

Сергей Никольский,

доктор философских наук,
заведующий сектором философии культуры Института философии РАН

Источник: http://www.ng.ru

 

Похожие материалы

Ретроспектива дня