Пантюркист Джелал Нури: «Земли, населенные арабами, должны полностью стать турецкими, там должен господствовать турецкий язык. Необходимо отуречить арабские земли и подавить в зародыше пробуждающийся у арабской молодежи национализм. Турецкий боевой конь лучше, чем пророк любой другой нации; арабы — несчастье для Турции».

К середине XIX в. в Европе появляются уже новые работы, касающиеся творчества Низами: в числе прочих — «Биографические заметки о персидских поэтах» и «История всемирной литературы» английских исследователей Аугли и Шерби. В семидесятых годах венгерский ученый раввин Вильгельм Бахер публикует в Лейпциге диссертацию по Низами (переведенную на английский С.Робинсоном), а французский ориенталист Барбье-де-Мейнар (заведующий кафедрой персидского языка в «Collège de France») издает в Париже «Поэзию Персии». Разумеется, ни один из этих исследователей не допускал и мысли о принадлежности Низами к какой-либо другой культуре. Ареал средневековой персидской литературы был достаточно обширен, и если ее основоположник Рудаки мог появиться на свет в Панджрудаке, Хафиз — в Ширазе, Фирдоуси и Руми — в Хорасане, то почему Низами не мог родиться, например, в Куме или Гяндже. Право же, никто из европейских ориенталистов и предполагать не мог, что зарождающаяся на окраинах Российской империи новая национальность десятилетиями позже сделает поэта «своим» на том простом основании, что город, в котором тот жил, — отныне территория одной из советских республик.

Впрочем, и в Российской империи мало кто мог предвидеть подобную перспективу. В первой половине позапрошлого века в Казанском университете работал известный немецкий ориенталист Франц Эрдман аль-Мекленбурги, которого его коллеги в России всегда предпочитали называть много проще — Федор Иванович. На волжские берега Федор Иванович прибыл из Ростокского университета и вскоре был определен профессором восточных языков. Был деканом словесного отделения, возглавлял арабо-персидскую кафедру, позже стал даже заслуженным профессором Казанского университета. Тем не менее не все у него складывалось в России гладко: немца откровенно невзлюбили, причем в устах некоторых востоковедов его имя удостаивалось самых уничижительных оценок. К примеру, Н.Веселовский называл беднягу Эрдмана «архибездарной личностью», «надуто-педантичным и при гелертерской внешности малознающим и бестолковым». По И.Крачковскому же, «он писал и печатал много по самым разнообразным сюжетам, поверхностно пользуясь материалами трех ближневосточных языков, и умел импонировать людям малосведущим или власть имущим, почему он и достиг степеней известных». Писалось и пожестче…

Можно, конечно, как угодно оценивать деятельность этого человека (насколько мне известно, русских востоковедов в большей степени раздражали его работы в области средневековой арабо-персидской нумизматики), однако в одном (это уж по крайней мере) ему необходимо отдать должное: именно Эрдман привил в России «европейский вкус» к классической персидской поэзии, чем, помимо прочего, оказал и определенное воздействие на становление в начале XIXв. русской школы «персидских подражаний». В 1826г. он опубликовал биографические сведения о Низами, а восемнадцатью годами позже представил русскому читателю сравнительно обширные сведения «о большом персидском поэте». Современник Эрдмана русский поэт и переводчик Дмитрий Ознобишин (ко всему прочему, талантливый собиратель фольклора; его мотив из «Черной бандуры» — «Гуляет по Дону казак молодой» — станет популярной песней) уже сам переведет отрывки из поэмы Низами «Искендер-наме» на русский язык и откликнется специальной статьей на издание Эрдмана с подробным рассуждением о проблемах перевода с восточных языков на европейские и русский. Немец действительно оказал воздействие на появление восточных мотивов в русской литературе.

Говоря о «российском интересе» к Низами, невозможно не упомянуть и французского ориенталиста Франсуа-Бернара Шармуа — ученика известного востоковеда Сильвестра де Саси. Между прочим, при учреждении кафедр восточных (арабского и персидского) языков в Петербургском педагогическом институте именно де Саси посоветовал ректорату Шармуа и Деманжа. В 1817г.Шармуа занял кафедру персидского языка и, кстати, тогда же был причислен к Государственной коллегии иностранных дел. В 1823г. Азиатский департамент МИД Российской империи учредил Учебное отделение восточных языков с целью «специального приготовления молодых людей, получивших уже общее образование, к драгоманской службе при миссиях и консульствах в Турции и Персии» (необходимость создания подобной структуры обусловливалась тем, что университетская подготовка в области лингвистики оказалась никчемной для работы во внешнеполитическом ведомстве, что особенно болезненно и явственно высветилось в ходе и после Русско-персидских и Русско-турецких войн начала XIXв). Так вот, план устройства новой, по сути, дипломатической школы восточных языков был разработан именно Шармуа и Деманжем.

После Русско-персидской войны 1826-1828гг. Россия, помимо новых территорий, приобрела также знаменитую «Ардебильскую библиотеку» с ценнейшей коллекцией восточных рукописей. Шармуа развил весьма активную деятельность по переводу персидских текстов и разных сочинений, в том числе поэтических, имевших какое-то отношение к России. В частности, им (именно) проделан перевод эпизода из поэмы Низами «Искендер-наме» о предполагаемом походе Александра Великого в земли славян. Если «в двух словах», то примерно так стартовал процесс ознакомления европейского и русского читателя с одним из наиболее ярких представителей персидской поэзии Низами Гянджеви. К концу XIXв. появилось немало новых тематических исследований (итальянца И.Пица «История персидской поэзии», немецкого востоковеда П.Горна «История персидской литературы», работы М.Хоутсма, Р.Леви, Г.Эте и других авторов). Во всех (без исключения!) трудах Низами представлен как персидский поэт. Естественно, возникает вопрос: как и почему произошла дальнейшая трансформация персидского поэта в поэта азербайджанского? Чтобы понять логику всего этого процесса, необходимо рассмотреть вопросы, касающиеся принципов становления азербайджанской социалистической нации. В любом другом случае адекватное восприятие «метаморфозы поэта Низами» обречено изначально.

В 1883 г. татарский публицист Исмаил Гаспринский приступил к изданию одной из первых на территории Российской империи тюркоязычных газет «Терджиман» — рупора зарождающейся пантуранской идеологии. Название газеты — тюркская транскрипция семитского (ассирийского, арабского) слова «таргман», «драгоман» (переводчик), вошедшего в лексикон французского, итальянского, испанского, болгарского, сербского, польского, русского и других языков. Еще с раннего Средневековья слово «таргман» прижилось в индоевропейском армянском и кавказском грузинском.

Среди прочих событий года, имевших отношение к интересующей нас теме, вспомним также коронацию российского императора Александра III, в царствование которого впервые — правда, в несколько ином контексте — был употреблен термин «азербайджаны»; хроника наградила монарха эпитетом «Миротворец». Любопытное обстоятельство: его коронация почти совпала с сороковинами Карла Маркса — творца теории нового миропорядка, фактически — нового Миротворца, низвергнувшего в итоге русский трон. Плехановская команда тогда еще отметила это событие основанием в Женеве первой русской марксистской группы. Впрочем, о марксизме чуть позже…

К тому времени тюркоязычные газеты уже издавались закавказскими татарами: Зардаби печатал в Баку газету «Экинчи», Унсизаде в Тифлисе — «Кешкюль». Показательно, что «Кешкюль» в 1891г. опубликовала фиктивное (как считается) интервью с неким закавказским мусульманином, в ходе которого предложила ввести в широкий оборот термин «азербайджанские тюрки», с перспективой его превращения в самодостаточный этноним. Были и другие газеты. Однако низкий тираж и убыточность не позволили этим печатным изданиям стать полноценным рупором общественной жизни. Бахчисарайскому же «Терджиману» Гаспринского история определила почти тридцать пять лет.

Во второй половине XIX в. в мире действительно зарождались новые идеологии, всколыхнувшие сознание масс в масштабах несравнимо больших, нежели неистовство вулкана Кракатау, взорвавшее в том же 1883г. всю твердь Зондского архипелага и породившее мощнейшие цунами.

Позапрошлый век — период формирования ряда принципиально новых идеологических течений, ориентированных на политическое объединение в рамках единого государства обособленных друг от друга регионов расселения родственных этнических образований; в числе таких направлений известны, например, пангерманизм, панславизм, скандинавизм, панрумынизм, несколько позднее — пантуранизм, пантюркизм, панарабизм, паниранизм… Несмотря на наличие весьма существенных различий между ними, а иногда и очевидный антагонизм (к примеру, позднейший паниранизм был ориентирован против пантюркизма как реальной угрозы территориальной целостности Ирана), все они являлись порождением Нового времени. Ко второй половине XIX в. классификация народов по языковым семьям и группам в общих чертах была уже разработана, и адепты новых идеологий механически выдергивали из структуры этнолингвистической системы тот или иной родственный народ и вписывали географию его расселения в контекст обозначенной цели. Процесс сопровождался воспеванием особой миссии «цельного этноса», подгоном материалов под его «избранность». Географический фактор, таким образом, подчинялся историческому, а исторический — географическому.

Если в Европе «география амбиций» вычерчивалась сравнительно четко, то иначе обстояло дело на мусульманском Востоке. Речь шла о бескрайних североафриканских, ближневосточных, центрально азиатских, поволжских, уральских, сибирских просторах, обживаемых единоверными, но совершенно разными народами — арабами, персами, турками-османами, татарами… Данное обстоятельство вкупе с недостаточной еще осведомленностью в вопросах этногенеза каждого из мусульманских народов способствовало становлению «полиэтнического» объединяющего течения под названием «панисламизм». Основатели идеологии, Джамаль ал-Афгани и Мухаммад Абдо, отталкивались от «первоначального Корана», который, по их мнению, «подвергся искажению в течение последних веков». Ими было создано тайное общество «ал-Урва ал-вукса» («Наикрепчайшая связь»), добивавшееся освобождения восточных стран от власти европейских колониалистов и объединения всех единоверцев для достижения этой цели. Как и большинство освободительных движений того периода, оно было реформаторским и поддерживалось масонскими кругами; в частности, Мухаммад Абдо являлся активным членом ложи «Звезда Востока».

В числе необходимых реформ указывалось, например, обязательное введение конституционного права в мусульманских странах, предполагавшее ограничение традиционной власти монархов через парламентаризм. С учетом того, что практически весь запад исламского мира составляла тогда Османская империя, новая идеология была обращена прежде всего к ней (при султане Абдул Гамиде II панисламизм стал официальной идеологией империи). Таким образом, еще до появления пантуранизма и панарабизма именно панисламизм являлся «азиатской ипостасью» европейских идей объединения, однако вместе с тем представлял собой и форму регионального патриотизма как механизма борьбы против политической и экономической экспансии Запада.

В условиях развития капиталистических отношений и новых успехов этнолингвистической науки идеология эта оказалась не очень жизнеспособной. Постепенно расщепляющееся панисламистское ядро спровоцировало рождение целого ряда новых течений, последующее разветвление которых уже в свою очередь породило еще более обновленные направления. В частности, имела место последующая дифференциация по вектору «панисламизм — пантуранизм — пантюркизм», приведшая к тому, что основанная именно на пантюркистской идеологии младотурецкая политика вскоре оттеснила религиозный фактор на второй план, а затем почти вытеснила его.

Например, один из идеологов младотурецкой партии, пантюркист Джелал Нури, спокойно мог позволить себе оскорбительные высказывания в адрес родоначальников ислама: «Земли, населенные арабами, должны полностью стать турецкими, там должен господствовать турецкий язык. Необходимо отуречить арабские земли и подавить в зародыше пробуждающийся у арабской молодежи национализм. Турецкий боевой конь лучше, чем пророк любой другой нации; арабы — несчастье для Турции». В период доминирования панисламизма о подобных рассуждениях не могло быть и речи.

Несколько иных подходов придерживался позже азербайджанский пантюркист Мамед Расулзаде: «Вопрос, который нужно задать, таков: что есть нация? …Иногда можно услышать, что Ислам является олицетворением нации, поскольку если тюрко-татарина спрашивают о его национальности, он отвечает: я мусульманин. Но это ошибочная точка зрения… Не существует христианской национальности, точно так же не существует и исламской национальности. В этом большом мусульманском мире должны иметься отдельные комнаты для тюрков и арабов».

Отличие позиций, в частности, по отдельно взятому «арабскому вопросу» обусловлено различием исторического периода высказываний — другими словами, наличием иных политических реалий. Но нельзя не заметить, насколько обособился пантюркизм от панисламизма, насколько последний изжил себя в классическом понимании (вместе с тем отметим, что попытки реанимации панисламизма предпринимались в дальнейшем неоднократно; например, активным поборником панисламизма в начале 1920-х гг. стал «отошедший на время» от пантюркизма бывший младотурецкий военный министр Энвер паша, что диктовалось тактическими соображениями). Именно в период постепенного расшатывания устоев исламистского идеологического ядра Исмаил Гаспринский и приступил к изданию в 1883 г. тюркоязычной периодики «Терджиман». Крымский интеллектуал выдвинул идею консолидации уже не всех мусульманских, а именно тюркских народов — идею, нашедшую отклик среди крымскотатарской, волжско-татарской, азербайджано-татарской интеллигенции.

Источник: http://novostink.ru